Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

IX

Это был страшный взрыв — взрыв, от которого, казалось, заколебалась и долго трепетала земля, дрожал дремучий бор на горе, по которой расположены были московские войска с их полководцами — князем Ромодановским,[37] Касимовским-царевичем, гетманом Самойловичем, Мазепою, калмыцким князем Булатом и другими; трепетала и, казалось, кипела огненною пеною вода в Тясмине, через который в беспо­рядочном бегстве спасались обезумевшие от ужаса турки; шаталась и взлетала в воздух по частям, целыми башнями и оторванными стенами, Чигиринская крепость, цитадель; взлетали на воздух дома, и уже оттуда, точно с неба, падали обезображенные трупы турок, казаков, москалей, разбитые пушки, лафеты, пороховые ящики — все это, казалось, па­дало с неба, из пылающего воздуха, разносимое в разные стороны, падало в воду, на московские, малороссийские и турецкие обозы; иные пушки и чиненые снаряды, брошен­ные взрывом на воздух, разрывались и стреляли уже там, словно бы невидимые силы стреляли с неба на землю... Ночь на несколько времени превратилась в день, в страш­ный, огненный, с огненным и каменным дождем день... Та горсть храбрецов, — москали и казаки, — которые решились взорвать сами себя вместе с крепостью, цитаделью и орудия­ми, казалось, мстили за себя, падая с неба на турецкое войско обезображенными трупами, как бы обхватывая бегущих сво­ими кровавыми руками или поражая их своими оторванны­ми, размозженными головами... Это было ужасное зрелище!

— Господи! Да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! — испуганно бормотал Самойлович, бледный и зеленый, стоя рядом с князем Ромо­дановским и глядя на эту страшную картину разрушения и на бегущее в беспорядке турецкое войско, освещенное за­ревом Чигиринского пожара.

Мазепа, стоявший тут же около Ромодановского, удержи­вая своего белого как снег коня, оторопевшего было от грома взрывов, с улыбкою посмотрел на гетмана. «Это не Доро­шенко, — мелькнуло в его лукавом уме. — Попович — зараз за молитву... орарь [Орарь — часть облачения диякона] бы тебе в руки, а не гетманскую бу­лаву»...

— Кнас! Вели мой калмык айда! — нетерпеливо обратил­ся князь Булат к Ромодановскому, сверкая своими узеньки­ми, словно осокою прорезанными, глазками.

— Вели турка рубил, колол, топил — айда!

Ромодановский вздрогнул... Он сам чувствовал, что те­перь как раз бы пора сказать это «айда», чтоб сразу покон­чить с турецким войском и с этим сопливым Юраською, ко­торому впору только гусей пасти; но он молчал, боясь встре­титься с глазами князя Булата и Мазепы... Ведь у него там, у Юраськи, заложником его любимый сынок... А турки еще на прошлой неделе присылали к нему сказать, что если он, князь Ромодановский, поведет свое войско на турок, то они тотчас же, вместо сына, пришлют ему его кожу, наби­тую сеном... Страшно... Может быть, и теперь, в эту страш­ную минуту, с него, с живого, сдирают кожу... «О-о!» — не­вольно застонал он...

— Вели айда — калол, хадыл, рубил — айда, кнас! — приставал Булат.

— Рано... повременим... не приспел час, — отговаривался Ромодановский.

— Точно рано, ваша милость, — подделывался Мазепа, пряча свои лукавые глаза, ибо и Мазепа догадывался, по­чему Ромодановский медлит.

Чигирин между тем догорал. Отдельные вспышки пре­кратились — нечему уже было вспыхивать, и злополучный город только местами тлел и дымился.

— Се бысть град — и се не бе, — грустно качал головою Самойлович.

— Что говорит ясновельможный гетман? — почтительно любопытствовал Мазепа.

— Пропал Чигирин, пропала слава старого Хмеля! — так же грустно отвечал гетман. — Не в батька сын пошел.

— Не в батька, а по батькові, — двусмысленно заметил Мазепа.

— Как не в батька, а по батьков!? — удивился гетман.

— Юрась волю Богдана творит...

— Что ты, Иван Степанович!

— Так... его это воля, батькова — старого Хмеля?..

Самойлович удивленно глядел на него, видимо, ничего не понимая. Мазепа ударил себя по левой груди.

— Вот тут воля покойника, — таинственно сказал он.

— Как! Что ты?

— Я достал тайные пакты покойного Богдана с султаном на подданство.[38] Самойловича как бы осенила новая мысль. Он круто повернулся на седле и показал рукою куда-то далеко, на Север.

— Так и он шел по его следам? — сказал он загадочно.  

— Кто, ясновельможный гетман?

— Дорошенко...

— По его ж... другие следы ведь ведут прямо туда...

Мазепа не докончил, но Самойлович сам догадался, куда ведут эти другие следы...

X

Светало. Чигирин кое-где дымился, представляя черную и серую груду развалин и пепла. За Тясмином слышались еще отголоски доканчивавшейся борьбы. Турецкое и татарское аллалаканье становилось все слабее и слабее. Отряды, пре­следовавшие беглецов, возвращались из-за Тясмина к своим главным силам. Казаки и московские рейтары гнали плен­ных небольшими партиями. Везли часть захваченного ту­рецкого обоза с пушками и палатками. Тут же следовало и стадо верблюдов, на которых, по-видимому, торжественно восседали турки и татары.

— Это что такое? — с удивлением спросил Ромодановский, все еще не сходивший с коня, и с тайною боязнью присматриваясь к верблюдам и турецким палаткам.

— Кого они ведут?

— Это верблюды, боярин, — отвечал Мазепа, отъехавший от Самойловича, душу которого он уже успел смутить своим лукавым намеком на «Сиберию».

— А что на верблюдах? Турки? — удивлялся и чего-то опасался князь.

Мазепа пришпорил коня и понесся с горы к приближав­шимся казакам с верблюдами. Скоро он воротился и с улыб­кой подъехал к Ромодановскому.

— Что скажешь, Иван Степаныч? — тревожно спросил воевода.

— Да наши казаки, боярин, захватили несколько сот гетманов на верблюдах, — с прежнею коварною улыбкой отвечал Мазепа.

— Каких гетманов?

— Юраськов Хмельницких...

— Как! И он взят! — еще более встревожился боярин.

— Не сам он, а его товариство... Изволь сам посмотреть...

Ромодановский, царевич Касимовский, Самойлович, Ма­зепа и князь Булат съехали с холма, на котором, во главе своих войск, наблюдали за ходом битвы и действиями отря­дов, высланных на защиту Чигирина и на его гибель.

Рейтары стаскивали с верблюдов что-то вроде человече­ских фигур, наряженных турками, и со смехом бросали их в воздух, наземь или кидали в Тясмин.

— Пропадай ты, аспид, ишь, идолы, чево понаделали!

— Не кидай в воду, братцы! Бабам повезем — на ого­роды ставить...

— Уж и точно воробьев пужать! Ах они дьяволы! Али мы воробьи!

— Вороны, братцы! Ах, и смеху же!

Увидав начальство, рейтары перестали смеяться и бра­ниться.

— Что это, братцы? — спросил Ромодановский, подъез­жая к одной фигуре.

— Чучела огородны, боярин, — это он нарядил болванов и посадил на верблюдов, чтобы нас пужать.

Ромодановский не мог не рассмеяться: на верблюдах действительно торчали наряженные соломенные чучела...

— Сие турчин так делал обманою, ради показания вели­кости своего войска, дабы мы всуе порох и пули на праздные палатки и болваны выстреляли, — объяснил Самойлович.

Ромодановский только руками развел. К Самойловичу подскакал, весь в пыли и копоти, чер­ниговский полковник Дунин-Бурковский. Один ус его был обожжен, верх на шапке прогорел, у коня грива осмо­лена...

— Что, Василю мой любый? — участливо спросил гет­ман.

— Пропал Чигирин! — запыхавшись, отвечал полков­ник.

— Вижу, брате...

— Только не пропала казацкая слава и твоя, пане пулковнику! — любезно поклонился Мазепа.

— Эх! — отчаянно махнул рукой Бурковский.

— Вели, пане гетмане, гнаться за проклятыми... Много полону — и казаков, и московских людей — угнали...

— А из сердюков? — спросил Мазепа.

— Покотом полегли...

— Как! Все?

— Не считал... только твоего верного джуру видел на аркане.

— Пилипа! Камяненка! Убили!

— Не знаю... видел только, как татарин на аркане по­тащил его...

Ромодановский приказал трубить общее отступление...

Maзепа мрачно глянул на Чигирин: ему разом припомнился Каменец, золотоволосая девочка, бьющаяся в руках тата­рина, и этот его верный джура Пилипик на аркане...

XI

Мы опять в Крыму, — в том волшебном краю, где растут кипарисы и тополи, может быть, самые стройные в мире, где небо, и солнце, и зелень, и горные ручьи, и море, и горы, и долины так прекрасны, что, казалось бы, там, как в раю, — неиссякаемая жизнь, неумирающее счастье, нестареющая молодость приютились навеки, и люди не знают страданий...

Казалось бы... а между тем в описываемое нами время это была юдоль человеческих страданий, как ни старалась, по-видимому, сама природа дать там человеку довольство и счастье...