Одинокая ласточка - Чжан Лин

Сопливчик вылетел вон, но им этого показалось мало, кто-то рванул следом и заорал в дверях:

– Скорее на ком-нибудь потренируйся, чтобы перед Сяо Яньцю не опозориться!

* * *

Сопливчик выбежал со двора и быстро зашагал к реке. В черепе зажегся десяток керосиновых ламп, кожа на лице стала такой горячей, что грозилась потрескаться. Сопливчику хотелось окунуть голову в воду, потушить огонь. Он не знал, что дьявол уже заарканил его лодыжку и в эту самую минуту тащит его к вратам преисподней.

Спустившись в смятении на берег, Сопливчик зачерпнул пригоршню воды, чтобы вылить на себя сверху, и вдруг замер. Неподалеку от него, на каменной ступени, девушка сидела на корточках и мыла лекарственные травы. Судя по всему, свежесобранные – ее ногти отскребали корни и листья от влажной грязи. Стояла жара, поэтому на девушке была лишь тонкая блузка, она низко склонила голову, открыв взгляду белую шею с нежным, как у персика, пушком.

Сопливчику почудилось, что лампы в черепе разом опрокинулись, керосин вытек, полился вниз по телу, добрался до бедер и внезапно взорвался, разделив плоть на части, так что голова, руки и ноги стали сами по себе.

Голова первой заметила дьявола. Голова сказала ноге: прочь, прочь отсюда, у тебя нет глаз, ты не знаешь, что здесь дьявол. Нога сказала: может, завтра меня пристрелят, к чему мне глаза? Голова сказала: если ты сейчас не уйдешь – быть беде. Нога сказала: пусть, нельзя же вот так умереть, даже этого не изведав.

Сопливчик подскочил к девушке и ухватил ее за талию. Он вдруг почувствовал ее запах – странный запах, приятный, но совершенно незнакомый. Не похожий на запах цветов, или травы, или винной закваски, или риса, по первости слабый, а если вдохнуть поглубже – густой, как дым или жар, и способный, кажется, в одночасье спалить три дома и десять стогов.

Перепугавшись, девушка обернулась и увидела Сопливчика и нашивку на его груди: “Морской дракон 520”.

– Ты ч-чего творишь? – Девушка широко распахнула глаза.

Сопливчик растерялся, он придумал, что будет делать, но не придумал, что будет говорить. Он не ожидал, что в этом деле надо разговаривать.

Девушка отчаянно вырывалась, пытаясь стряхнуть его руку.

– Я… это… я только посмотреть хотел… – бормотал он.

Сопливчик вдруг сам на себя разозлился: наверняка девчонка с первого взгляда поняла, что он несмышленый молокосос.

Теперь не только ноги и руки перестали подчиняться его мозгу, но и горло.

– Че я там не видел? – рявкнул он. – Тоже мне скромница!

Он едва узнал собственный голос, грубый и хриплый, как будто с примесью гравия.

Сопливчик, дрожа, стал расстегивать на девушке блузку. Руки тряслись, ничего не выходило. Он и не думал, что у женщин такие хитрые пуговицы. Чтобы не терять время, он оставил пуговицы в покое и начал попросту рвать ткань.

Не в силах отбиться, девушка прибегла к последнему средству – впилась в руку Сопливчика зубами.

Сопливчик вскрикнул и разжал пальцы. На тыльной стороне его ладони зарозовел, а после заалел цветок сливы.

– Я все… все скажу твоему командиру! – Тяжело дыша, девушка попятилась.

Сопливчик вытер об одежду кровь на руке, подался вперед и подставил подножку. Девушка упала.

– Не скажешь. Постыдишься. Думаешь, я про тебя не слыхал? Можешь сколько угодно притворяться, но я все знаю!

Девушка оцепенела. Ей привиделось, что в небе качается солнце и что земля под ней продавилась, как будто она стала слишком тяжелой. Она оседала все ниже, все глубже, пока не очутилась у земного ядра.

Столько пряталась, подумала она. Столько убегала. Эта призрачная тень все равно ее догнала.

* * *

В тот день я прочел две проповеди и отправился искать Стеллу. Обычно она в это время помогала кухарке с ужином, но в тот раз ее на кухне не оказалось. В ответ на мой вопрос кухарка, указывая, мотнула головой: там она, полдня уже одна сидит.

“Там” – это на заднем дворе.

Я вышел во двор. Стелла сидела на каменной лавке у олеандра, уперев локти в колени и уткнув подбородок в ладонь, и глядела в одну точку. Ее лицо потемнело, на нем застыло странноватое выражение, с которым она напоминала статую. Она словно размышляла о происхождении человечества или сущности мироздания, о чем-то значительном, не терпящем ни малейшей суеты.

Я постоял у нее за спиной, наконец не выдержал, кашлянул.

– Почему ты не была на богослужении? – спросил я.

С первой недели, как Стелла поселилась в Юэху, она не пропускала ни одну службу. Она высиживала их не ради Господа Бога, а чтобы порадовать меня. Я не случайно употребил слово “высиживала” – не знаю, насколько внимательно она слушала мои проповеди.

Стелла повернулась ко мне, но ничего не ответила. Она долго, не отрываясь смотрела на меня, прежде чем заговорить:

– Вот скажите мне, пастор Билли, сколько у человека должно быть щек?

Я недоуменно воззрился на нее, не догадываясь, о чем речь.

Она хмыкнула:

– Забыли? Сами же рассказывали про левую щеку, правую щеку.

Я понял, про что она: “Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую”, Евангелие от Матфея, то, что мы с ней проходили неделю назад.

– С чего это ты вдруг вспомнила? – удивился я.

Ее губы шевельнулись, как будто она хотела что-то сказать, но передумала.

– Да так, – обронила она.

– Стелла, Иисус Христос ведь не про щеки говорил, это лишь образное…

Она не дослушала, перебила меня:

– Я знаю, это про то, сколько раз можно прощать других.

Она вдруг поднялась, точно ей в голову пришла какая-то мысль, и тяжело зашагала к воротам.

– Два раза, – сказала она. – Правая щека, левая щека. И хватит.

* * *

Когда Стелла вышла со двора, солнце уже клонилось к западу. Дни в сентябре длинные, и облака на горизонте еще не меняли свой цвет, но в крике пролетавших над головой диких гусей все же слышалась осень.

Стелла шла в тот день медленно, спокойно и твердо, один раз она даже сделала передышку, села под деревом и стала наблюдать, как летит в гнездо воробей, неся в клюве толстого червяка для птенцов. Она уже обдумала все, что должна была сказать, и теперь чувствовала твердую почву под ногами. Она говорила себе, что опустилась на самое дно – а ниже дна все равно не упадешь.

Позже я узнал от нее: ей казалось, будто она идет на операцию, которую долго откладывала и которая была все-таки неминуема,