Айбек - Навои

— Молодец, сын Тияс-ад-дина! — улыбаясь, говорит Лутфи — Ты пришел повидать нас? Ну, иди сюда, я утешу свое сердце беседой с таким умным и вежливым мальчиком и почитаю тебе мои стихи.

Алишер следом за Лутфи входит в гостиную. На низеньких полках лежат, книги, свободное от книг место заставлено фарфоровой и медной утварью.

Лутфи, оставив посох в прихожей, усаживается на небольшом: коврике… Алишер садится рядом. Лутфи читает на память несколько газелей.

— Эти газели ты еще не слыхал?: — улыбается старик.

— Большинство ваших стихов я знаю на память, но этих еще не слышал.

— Верно! Я их только недавно написал. Ну, теперь ты почитай, я послушаю.

Алишер смутился. Хотя он пришел главным образом с тем, чтобы представить свои стихи на суд старца, теперь ему почему-то захотелось отложить это дело. Лутфи настаивал.

— В Герате есть поэты, которые останавливаю прохожих на улицах и базарах и читают им свои газели, — посмеиваясь, сказал он.

Алишер дрожащим голосом, не глядя на поэта, начал читать. После каждой газели Лутфи издавал возгласы одобрения: глаза мальчика засверкали от радости. Он чувствовал, что лицо у Него раскраснелось я покрылось каплями пота.

Наконец Лутфи воскликнул:

— Прекрасно, сынок! — и погладил мальчика по волосам.

Удовлетворенно покачивая головой, старик повторил:

Если подруга лицо закрывает — слезы роняю, сдержаться невмочь.

Так, если солнце за горы уходит, — россыпью звезд озаряется ночь.

Но Лутфи, будто высказывая свое мнение равному и достойному уважения собеседнику, горячо произнес:

— Клянусь богом, будь это возможно, я обменял бы на твою газель двенадцать тысяч моих тюркских я персидских стихов и считал бы себя в выигрыше. Эта высокая похвала смутила Навои. — Вы преувеличиваете, — сказал он.

Потом они заговорили об особенностях тюркского и персидского языков, о прекрасных стихах, сложенных на тюркском языке. После долгой теплой беседы знаменитый поэт благословил мальчика и проводил его говоря, что теперь они знакомы и он всегда будет род видеть Алишера у себя.

… Навои долго отдавался радостным воспоминаниям детства. Потом взял другие исписанные листы. Газелей очень много. Каждая из них — страница его прошлого.

Дверь отворилась. Поэт, не поднимая головы, бросил беглый взгляд на вошедшего. — Пожалуйте, Сабухи!

— Господин Алишер, вы заняты… Я не хотел бы стеснять вас, — нерешительно сказал Хайдар.

— Садитесь! Таким делом можно заниматься и за беседой, — ответил Навои.

Он пристально посмотрел на Хайдара и с неудовольствием продолжал:

— Вы ни на один день не покидаете астрабадских кабаков. Поистине, вы удивительный юноша: и поэт, я воин, и любитель вина. В жизни нужно занять определенное положение. Достигнуть его можно только энергией и усердием. Какая польза бессмысленно разбрасывать лепестки жизни? Мы уже много раз говорили об этом, но вы не слушаетесь. Мне даже жаль, что я бросал жемчужины слов на ветер.

Хайдар, как обычно, выслушал своего покровителя без возражений. Сидя на дорогом туркменском ковре, он пробегал мутными глазами листки бумаги. Наконец он откровенно сказал:

— Тоску из сердца вымывают вином. Шум кабаков—лекарство от земной печали. После того как нас изгнали из прекраснейшего города на земле Герата, нам остается только пить с утра до вечера и с вечера до утра.

— Для вашего отъезда в Герат вряд ли есть ваяв мые препятствия, — улыбнулся Навои.

— Но без вас соскучишься и в раю. Я получаю от друзей одно письмо за другим. Все говорят: в осиротевшем Герате мы живем, как изгнанники. Я не могу больше этого выносить, — сказал Хай дар, повышая голос. — Этот великий город, который со времен Искандера Зу-ль-Карнайна никто не украшал так, как вы, теперь стал адом для наших друзей и раем для кучки злодеев и обманщиков.

— Истина восторжествует, — сказал Навои, не переставая работать. — Раз буря судьбы забросила нас сюда, приходится терпеть. Пустынную область нашей родины мы должны упорным, терпеливым трудом превратить в цветник. Бойтесь равнодушия к народному горю, юноша!

Хайдар некоторое время молчал, прикрыв пьяные глаза, потом, с разрешения Навои, принялся перебирать его бумаги. Большая часть газелей была ему известна: многие он переписал в тот самый день, когда они сошли с пера автора, другие читал в маленьких отдельных диванах, переписанных знаменитыми писцами. И однако теперь эти знакомые произведения вновь опьянили его душу, словно выдержанное вино. Юноша то читал про себя, то, забывая, что отвлекает внимание поэта, громко декламировал:

— Господин эмир, — сказал Хайдар, прочитав одну из последних газелей, — удивляюсь, почему эта газель входит, как плод пожилых лет в сборник «Полезны наставления старости»?

— А что?

— Ведь в этой газели звучат чувства, желания, радости юноши-воина, в жилах которого кипит молодая кровь. А вам, если не ошибаюсь, сорок седьмой год.

Навои улыбнулся и сказал, печально покачав головой:

— Сын мой! Солнце жизни перевалило за полдень и быстро бежит к закату. Джами тоже одобряет распределение написанных вещей по четырем периодам жизни.

— Ваш слуга в этом вопросе остается при своем Мнении. Вы не старик, и пошли вам аллах счастья никогда не состариться.

Навои любил говорить о юности и старости. Его рассказы о весне и осени бытия были всегда полны яркими, оригинальными мыслями и образами. На этот раз Навои ограничился одним бейтом из «Хамсы»:

Иней пал на зелень жизни. Этот иней — седина.Неизбежной скорой смерти вестник горестный она.

Потом он взглянул на Хайдара, как бы спрашивая: "Согласны? Что еще можете возразить?" Хайдар посмотрел на бороду поэта, где за последнее время значительно прибавилось седины, и промолчал. Навои поработал еще немного, потом поглядел в окно, чтобы определить время. Он аккуратно сложил стопки бумаг и, погладив себя по коленям, обратился к Хай дару: — Расскажите, есть ли какие новости? Хайдар махнул рукой, словно желая сказать: «Что Может здесь случиться достойного внимания», — и беспорядочно принялся рассказывать о том, что слышал и видел в городе. Между прочим, он сообщил интересные Сведения об одном, уже умершем, астрабадском поэте. Навои заинтересовался:

— А ну-ка, расскажите подробнее, — наклонился од и Хайдару.

Хайдар, не меняя позы, рассказал:

— У этого поэта много газелей и муамма. Говорят, что к этому роду поэзии у него были большие способности. Но поэт, из смирения и скромности, не собирал ори жизни своих произведений: все, что он создал, разбросано и находится у разных людей.

— Сын мои, сколько талантов завяло и засохло в этой стране, не достигнув расцвета, словно лишенный солнца цветок! — воскликнул Навои, — В каждой худжре, медресе, о любом кишлаке можно найти замечательных, чистых душой люден, которые посвящают—свою жизнь науке и поэзии. Сын мой, окажите мне услугу: воскресите для истории угасшую звезду. Ознакомьтесь с жизнью покойного поэта. Соберите произведения его пера, где и у кого бы они ни были, передайте их способному, добросовестному писцу и составьте из них книгу. Все расходы я оплачу сам. С завтрашнего же дня принимайтесь за дело.

Хайдар охотно согласился. Потом он взял гиджак и попросил у Навои разрешения поиграть. Навои в знак согласия опустил веки. Хайдар исполнил несколько своих любимых произведений. Навои, закрыв глаза, покачивал головой в такт чарующим звукам.

В это время поспешно вошел Шейх-Бахлул в доложил:

— Гость из Герата…,

— Кто? — сразу оживляясь, спросил Навоя.

— Ходжа Афзаль.

Навои вскочил и торопливо вышел во двор. Хайдар последовала за ним.

Хозяин и гость поздоровались посреди Двора. Ходжа Афзаль, как человек, благополучно достигший берега бурного моря, был взволнован и полон радости. Но вместе с тем во всех его движениях чувствовались растерянность и неуверенность беглеца. После первых приветствий и расспросов все направились в дом. Расположившись на подушках, Ходжа Афзаль снова принялся расспрашивать Навои о его здоровье и настроении. Поэт задавал вопросы о трудностях дороги, о происшествиях в пути, Между тем слуга разостлал большой четырехугольный шелковый дастарханы и подал только что испеченные дымящиеся лепёшки всевозможные сласти, леденцы и сухие фрукты. За едой беседа стала спокойней, нить разговора разматывалась гладко. Ходжа Афзаль рассказывал: о событиях, происшедших после отъезда Навои из столицы.

Склонность султана к удовольствиям и наслаждениям достигла высшей точки. Подняли головы всевозможные смутьяны, притаившиеся» как змеи, в каждом углу, в каждой дыре и не знающие, на ком сорвать накопившуюся в сердце черную злобу. В диване, во всех управлениях усилилось взяточничество. Захватив бразды правления в свои руки, Маджд-ад-дин, словно дракон, изрыгает огонь и яд на все благие начинания. Он считает себя наместником султана. Не только друзья и близкие Навои, но даже и те, кто хвалит его стихи или проявляет к поэту доброжелательность, подвергаются беспощадному гонению и притеснениям. Прикрываясь необходимостью пополнить казну, «наместник государя» разоряет народ непомерными поборами. Беки и должностные лица одним росчерком пера наделяются большими имениями. Целыми неделями они пьют и играют на пирах и празднествах. В свои гнусные, поганые вертепы они приводят мальчиков и девочек и душат их зловонным чадом распутства. Родители предпочитают теперь не выпускать детей на улицу и держат их днем и ночью взаперти.