Самуил Лурье - Изломанный аршин: трактат с примечаниями

Ведь не объяснять же мир должна гос. доктрина, а поддерживать его в желательном состоянии. Ленинизм — это марксизм в действии. Сталин — это Ленин сегодня. Наша, тоже двояковыпуклая, модель — уточнений не просит: вот (нигде и всегда) — Провидение, а вот (здесь и теперь) — Его чрезвычайный и полномочный и. о.

Для порядка замечу в скобках, что хотя религия основной массы населения тоже отличалась от единственно верной теории, причём резко[32], но совсем в другую сторону; разговоров же о провидении не любила; терпеть не могла; например, матушка студента Белинского так прямо и предупреждала его (письменно), что ничего он в жизни не добьётся, пока не научится веровать не в фортуну и не в провидение, а просто в Бога.

Тёмная старушка ошибалась. А Николай Полевой, как и все просвещённые люди первой трети XIX века, уже и представить себе не мог мироздание без Провидения. Проработав (сейчас выйдет плеоназм!) труды Нибура, Тьерри, Мишле, Кузена, Баранта, он научился узнавать следы Его руки уж получше какого-нибудь пошляка Кукольника. По историческим фактам, а не к нац. праздникам.

Собственно, вся его «История Русского Народа» — про это. Там на каждом шагу: «Есть Провидение, есть судьбы, Им предначертанные! Кого в сём не убеждает История, — тот недостоин её великих уроков».

Из-за чего он и повёл её на таран — деревянным носом прямо в бронированный борт «Истории Государства Российского».

Потому что у Карамзина событие B наступает вслед за событием A даже не всегда неизбежно. А уж о силе притяжения, исходящего от события C, — часто вообще ни слова. События идут себе друг за дружкой — и идут; подразделяясь на хорошие и плохие. Роль Провидения в целом не отрицается, но применительно к конкретным случаям смазана обывательскими формулировками типа: к счастью; к несчастью; Бог попустил; Бог спас; и т. п.

Скажем, если какой-нибудь удельный князь, согласно свидетельству летописей, отравил родного брата, изнасиловал его жену, а всю оставшуюся жизнь потратил на вооружённую борьбу с племянником, — то Карамзин напишет: княгиня, на свою беду, была красавица, но узурпатора это не извиняет нисколько; его злодейство вскоре было отомщено, и т. д.

А Полевой: какое счастье для России, что этот князь был зло- и прелюбодей! Ведь не увязни он по шею в семейной драме, — чего доброго, мог дать волю врожденному внешнеполитическому инстинкту: захватил бы несколько соседних городов — обстановка позволяла, — и значительно усилился бы, — а при таком раскладе становление централизованной вертикали завершилось бы, глядишь, ещё полстолетием поздней. Но Провидение веников не вяжет (а пишет нолики), и т. д.

Как, знаете, шахматный аналитик, разбирая выигранную чемпионом партию, ставит восклик (!) чуть не после каждого хода: обратите внимание, до чего гениально эта пешка не ест коня!

Обе истории крайне утомительно читать: абзацы, экономии бумаги ради, невозможно длинны. Полевой ужасен ещё тем, что примечания — бесчисленные и бесконечные — ставит внизу страниц. (Представляете: чтобы перейти, предположим, на с. 100 от фразы, снабжённой примечанием, — к фразе следующей, вам надо спуститься и пройти по подвалам сс. 101, 102, 103, после чего вернуться назад и наверх!) Карамзин хоть сообразил печатать примечания отдельно от основного текста, и на том спасибо.

А слог — ну что слог: периоды Карамзина — плавные до легкой тошноты, Полевого — отрывистые до изжоги.

Карамзин писал для полных невежд — в сущности, для детей. Полевой — для невежд (и детей), прочитавших Карамзина.

Есть основания думать, что реально, от корки до корки, не одолел никто. Ни всех двенадцати томов ИГР, ни шести изданных томов (ещё два остались в рукописи и ушли в макулатуру) — неоконченной ИРН.

Никто — кроме идеологов и специалистов.

Ну и родственников Карамзина — у которых (якобы у всех, в том числе и Вяземского) было святое правило: вместе прочитывать несколько страниц ИГР каждый день.

ИРН для них, само собой, не существовала.

Но идеологи (хотите верьте, хотите нет) отнеслись к ней гораздо мягче. (А из специалистов — как всегда бывает — только те, кто ещё не защитил докторской.) Да, опять пытался подорвать — по счастью, безуспешно — авторитет классика, и это жирный минус. Но зато в популярной форме, в издании, доступном по цене, убедительно показал, что РИ — приоритетный проект Провидения. Чем укрепил авторитет вертикали (хотя она не нуждалась и его не просила) даже в её собственных глазах, — а это, что ни говорите, бесспорный плюс.

Допиши он ИРН до конца — недоразумение рассеялось бы, как дым. Хотя не факт, что и в четырнадцати томах он успел бы выговорить вторую половину своей мысли.

Зато факт — только какой-то уж слишком неизвестный, — что он всё-таки сделал это. Т. е. не историю дописал, а договорил мысль.

Публично заявил, что не считает укрепление обороноспособности РИ, округление ее границ и поддержание внутренней стабильности — единственной заботой Провидения. Что это лишь один из важнейших аспектов Его деятельности. Которая вообще-то ведётся в интересах якобы всех народов и в конечном счёте направлена на реализацию великой идеи Человечества! (С этой идеей, кстати, носился и «Телеграф», почему и рухнул.)

Что по его, Николая Полевого, крайнему разумению, всю последнюю тысячу лет Провидение только тем и занималось, что создавало и здесь, и на Западе необходимые и достаточные предпосылки для присоединения России к остальной Европе.

И что текущий момент — якобы наиболее благоприятный.

Не шучу, не упрощаю, не преувеличиваю, сейчас удостоверитесь. Вам будет предъявлен — как это говорится? — выдающийся памятник русской политической мысли. Не упоминаемый никогда. Опубликованный в 1835-м, через полтора года после запрещения «Телеграфа».

А вы говорите: не выдержал рокового удара, струсил, поник. Нет-с: тот удар пришёлся главным образом по финансам. А к журналу он давно охладел: писал ИРН и прозу, переживал кризис среднего возраста (ах! я же не поставил таймер: г. р. 1796, — тремя годами старее Пушкина, — скоро сорок) и, само собой, трагические шуры-муры с femme fatale (в особо тяжёлой — бесконтактной — форме); короче — не до того! — и «Телеграфом» уже года три рулил Ксенофонт.

Так вот. В упомянутом «Живописном обозрении» — аккурат между заметками: «Дерево Анчар, или Упас» и «Строфокамил» («который Строус») — находится пространный текст о Медном всаднике. Не о поэме (не напечатанной: Пушкин перерабатывал её, пытаясь учесть замечания государя), а про памятник Фальконе.

Хотя первый же абзац должен был Пушкина жутко разозлить.

«…Ошибочное мнение, что славнейшему тогдашнего времени писателю долженствовало быть историком Петра Великого, заставило отнестись к Вольтеру с просьбою написать историю нашего Петра.

Беден был памятник, воздвигнутый Вольтером, гением своего века, но историком жалким».

Дальше — больше:

«Не знаем, настало ли время для такого сочинения, сомневаемся даже в том, есть ли между современниками нашими кто-нибудь, которому было бы дано от Бога призвание на такой подвиг.

Но много раз, стоя на берегу Невы, среди громад созданного Петром великолепного города и смотря на памятник его, мечтали мы о том, какой памятник мог бы воздвигнуть ему истинно вдохновенный художник и как создал бы Историю его гений-Историк, соединивший в душе своей глубокую философию с пламенною поэзиею сердца, обладающий пером Тацита, Русский по душе, по уму, по сердцу — Европеец по взгляду, по идее, по понятиям.

Явись, счастливец, если ты уже существуешь в этом мире, воссоздай нам жизнь Петра…»

Наглость, и притом не без расчёта (в следующем параграфе разоблачу), литературные дрязги. А зато — вот ещё одна альтернативная концепция вашего царствования, Sire. Я укоротил цитаты, насколько сумел. Но всё равно придётся потерпеть.

«Государство, обхватившее собою значительную часть земного шара, местностью своею поставленное между Азиею и Европою, касающееся льдов севера и полуденных стран средней Азии, столько же могущее быть грозным своими войсками, сколько и флотами, населённое народом крепким, умным, соединившим в себе воображение Востока с умом Запада, с твёрдостью Северного характера. Вот Россия и Русские.

Если прибавим к тому, что это государство, этот народ образовались из Нордманнов и Славян, отличаются от всех других народов своею верою, своим языком, своим внутренним образованием, что они составились не из обломков Древнего мира, но выросли на диких, самопроизводящих степях Востока и в лесах Севера; что начавшись в одно время с западными народами Средних времён, они имели свою отдельную Историю в течение восьми столетий, а потом, когда Запад совершил все свои периоды, Русь и Русские сблизились с ним, самобытны, дики, своенравны, перенимали у Запада, но чувствовали и чувствуют несродность Запада со своим северо-восточным началом, — что из этого следует?»