Тума - Захар Прилепин

лад, а отец – крестильными именами, и каждый казачок отзывался на два прозвища.

Пахом был толстоногий, молчаливый, мордатый – и всё потомство его сызмальства выглядело низкозадо, толстоного.

Степан прошёл мимо их куреня. Олексеевы казачата споймали журавля-подранка и уродовали его не без затейливости. Птица всё никак не подыхала. Притащили кота, чтоб он домучил журавку, но тот на людях расправы чинить не желал, и сидел в грязной траве, поводя толстым хвостом. У Олексеевых и кот был жироватый.

Дон будто замедлял ток свой в ожидании скорых холодов. Казалось, что и рыба там пристылая. Вода мелко рябила, будто её солили.

Выставив ладонь, Степан смотрел: снежистая морось сыплет уже – или ещё дождик.

Руки его – слепленные из мозолей и подсохших порезов, в подживших нарывах, – обратились в казачьи. Пальцы, как у всех казаков, крючились, привыкнув держать разом узду, нагайку, лук.

Неспелое яблоко Степан мог сжать так, что оно стружкой ползло меж пальцев, а в ладони оставались зёрна в талой мокрети.

Ещё совсем недавно Матрёна дула своему Якушке в ладошки:

– Ручки белыя, побелейте ещё годочек, скоро клешнями обратитеся, и всё – вырос казачок, не возвернётся.

На майдане, как и загадывал, Степан встретил деда Лариона. Тот стоял у дверей часовни, будто забыв: уходит он, или только пришёл.

…долго спускался по ступенькам. Степан решился пособить. Оттолкнув бережливую руку Степана, Ларион развернулся к часовенке, увесисто перекрестился и легко поклонился глубоким земным поклоном. Разогнулся – уже с кряхтеньем.

Мимо, пока не приметил дед, склонив голову, прошелестела юбками совсем молодая казачка. Степан видал её прежде, но на холодке она впервые показалась пригожей до дивности.

Дед крепко ткнул свой посох и сделал тяжёлый шаг.

– Дед Ларион, скажи мне за сечевиков, – попросил Степан без лишних присловий.

Старый Черноярец и бровью не повёл, что расслышал обращённые к нему слова.

Пошли молча бок о бок.

Миновав майданную площадь, вышли к первому куреню начинавшейся улочки – и здесь наконец дед изрёк:

– Наши сечевики – православные браты, пребывающие в униатском да шляхетском плену литвинском.

– А как же так, дедко: православные браты – да грабят и губят донцев?.. – сказал, заглядывая в смурое дедово лицо, Степан.

Дед остановился.

Встречные казаки, кто молча, кто здороваясь с дедом, кто кланяясь ему, обходили их.

Ларион супил брови, будто сердясь, что никого не узнаёт.

– …когда Азов имали, средь азовских людей – премного сечевиков было, кои у магометян прижились, побасурманившись, – вспомнил дед. – Донцев – три тумы лишь. Тех сразу порубали. А хохлачей, скажу, – сотня и боле. Их сами хохлачи и побили, рассудив…

Дед побрёл дальше, на слух, как слепой, проверяя посохом, нет ли по пути разъезженной колеи, лужи. С присвистом дышал носом.

– В сём июле-месяце запорожские хохлачи на Хопре семь городков разграбили, и всех сгубили, – как бы сам для себя вспоминал дед.

Остановился – и вгляделся в ближайший курень.

На курене казак в полутьме перекладывал крышу. Снизу казачка подавала камыш.

– Ежли нас – по всему Дону казачьему – тысяч с десять со всеми малолетками и бабами, – неожиданно повысил голос дед Ларион, – то братов сечевиков, и то лишь реестровых, кои при жалованье королевском, – сорок тысяч. Без жён, и старух, и чад – оттого что они и не женятся на Сечи. Сорок тысяч!.. Сечевики всегда жили похужей нас. Самая сирая наша голутва живёт лутче заслуженных сечевиков. Зато старшина их куда богаче наших домовитых. Как бояре, в хоромах селятся… А когда сорок тыщ, им чем позабавиться? За ними и угляда нету. Сорок ли тысяч или полтретятцать утерялись, не приметишь. Вот они и сбирают на пропитанье с кого ни попадя. Когда бы здеся нас обиталось хотя б с тридцать тысяч, тоже бы, как раки, расползлись бы кажный под свою корягу… А за своих воров вся Сечь не отвечает, родимушка.

Дед остановился, прошелестел по Степановой руке, как ища чего, и вдруг прихватил его за ворот.

– Твой курень, Стёпка, где поставлен? – просипел дед; от него нежданно пахнуло сразу и табаком, и волчьей пастью. – В Черкасском городке, в казачьей столице. Сечевика-черкаса имя у нашего городка! Потому как городок запорожские черкасы и поставили – за десять годков до того, как я пришёл на Дон. И первый атаман Войска Донского кто стал? Михайло Черкашенин! Хохлач! И какой!..

Дед отпустил Степанов ворот и сказал:

– Сам. Поди прочь, расспросливый…

И снова, как на топи, поискал посохом впереди себя твердь.

– …хоть и зла они… – проворчал дед, ступая.

…нагоняя её, в последний миг задохнулся.

Заслышав бег, казачка оглянулась.

Смотрела прямо. Чёрные, как ягоды, глаза не дрогнули.

Степан ждал, что она смутится, – а смутился сам.

Заговорила первой:

– Не то пожар?

– Где ж? – не догадался Степан.

– Пошто бежишь-то?

– Побоялся, уйдёшь… – признался.

– Куда ж я? – ответила без улыбки. – До Азова?

У неё были серьги кольцами, чуть великоватые для такой маленькой головки. На голове – венец из золотой проволоки. Летник лазоревого цвета, зелёные сапожки. Запястья, пристёгнутые к рукавам её рубахи, – вышиты золотой ниткой. На руках – множество мелких, радужных окрасов, обручей.

Степан наконец перевёл дыхание.

– Ты Кочневых будешь? – спросил.

– Кочневых, – как будто вспомнила, согласилась она. – А ты Рази Тимофея Исаевича сын. Степаном звать. А ещё есть Иван, он разухабный.

– Так уж разухабный… – ответил Степан, дивясь, как тяжело даётся ему речь.

Она смолчала.

Он двинулся, чтоб идти с ней по тропке, – тогда было б легче молчать, – но девка остановила:

– Тут постоим… Братец увидит – тятьке нажалуется.

Степан стал, удивлённый: ему наказывали – и он слушался.

– А звать тебя?.. – спросил.

– А звать – Грина, – ответила.

Во всей её строгости слышалось подражанье, но в том подражанье таился свой характер.

– Вас едва не побили ногаи, всю станицу, – сказала она скороговоркой. – Вож вывел. Добрый вож, он с тятей ходил. Соль везли и другой запас. У нас ныне солонка полная. Ой, соседка, глянь… Ступай за торговые ряды, там укромно…

И ушла, не оглядываясь.

Степан постоял в раздумчивости, усмехаясь над собою.

…маленький строгий рот, маленькие красные руки, кожа на щеках, нежней которой не ведал ничего, – всё переполошило его…

Дольше всех за прилавками сидели воронежские люди со всякой рухлядью, да калмыки, привозившие шкуры и шерсть.

Прождал с час.

Все разошлись.

Грина не явилась.

Вернулся до куреня. Матрёна в минуту рассказала ему черкасские вести: соседского быка покусала змея, козла-оборотня забили у кладбища. Казака, позарившегося на чужое, казнили на кругу: привязали к столбу, а Ермолай Кочнев из