Юрий Герман - Россия молодая. Книга первая

Наконец, как раз к тому времени, когда отец ключник принес ключи, скобу выломали, и Рябов первым шагнул вперед, в подземелье. На одно лишь мгновение лицо его дрогнуло, он задышал чаще, но тотчас же сдержался и, высоко держа над собою факел с черным гребнем копоти поверх оранжевого пламени, скорым сильным шагом пошел вперед по осклизлым мокрым камням. За ним у самого его плеча с гулом и грохотом бил барабан, железом позвякивали мушкеты преображенцев, придерживая шпагу, шагал Иевлев. От всего этого Рябов словно бы летел, и такая вдруг небывалая сила появилась в нем, что плечом навалился на дверь, крякнул, вдавил во внутрь каморы, во тьму, проржавевшее, истлевшее железо и источенное червем дерево. И едва не упал на ползающих вокруг него, ослепленных факелом, блеском оружия, оглушенных барабанным боем старых и добрых дружков, Белого моря старателей, сразу узнавших его, Рябова Ивана сына Савватеева…

— Иване! — неслось из сырой вонючей тьмы.

— Кормщик!

— Друг добрый!

— Люди, меня поднимите, ноженьки не идут…

— Мамынька родная, не примерещилось ли…

— Иване, да вправду ты?

— Я, я, — светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали колченогого Митеньку, искали и не находили.

А отовсюду неслось:

— Здесь он — убогий твой…

— Далее камора, одного засадили…

— Иди к нему, иди…

Салотопник Черницын заковылял вперед на опухших ногах, дед Федор кричал вслед:

— В нижней каморе он, в дальней, в нижней…

Здесь Рябов ломом сорвал замок, Митенька боком неловко шагнул к кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:

— Дядечка, дядечка…

— Вот то-то что дядечка! — сурово отвечал Рябов. — Дядечка!..

И вдруг, всердцах, крикнул:

— А ты от меня не отставай! Больно умен выискался! Без меня жить захотел. Нажился в каморе-то!

Когда вышли из дальней кельи, Иевлев, при свете факела, скорбными глазами осматривал будущих матросов царевой яхты. Истощенные, грязные, бородатые, кто опухший, кто обеззубевший — люди тащились печальной вереницей, и было трудно верить, что они еще шутят друг над другом, посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.

— Ты не смотри, Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, — сказал Рябов стольнику, — ты нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке попарить, тертым хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю, а с бережением, чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а два, три…

Иевлев, не разжимая губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал головой.

— Потом, конечно, свежей тресочки им, редьки с маслицем, хлебца сколько похотят, да клюковки. Клюковка, брусничка, еще сосновые иголки, кипятком запаренные, — оно и добро…

— Все выживут?

— Ну, которого и на погост снесем, — ответил Рябов, — а другие выживут.

— Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти! — сердито сказал Иевлев.

В мерцающем свете факела глаза кормщика блеснули хитро. Он огладил ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:

— Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..

— Чего? — спросил Иевлев, не веря ушам. — Да ведь ты сам давеча сказывал — без них не видать нам моря…

— Мало ли, — боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, — да и откуда мне знать-то было, как они зачирвели… Вишь, словно покойники, какие теперь из них матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у нас народ меж себя толкует: «Здесь келья гроб — коли дверью хлоп. А коли дверь открыл, так — и отжил!»

И, засмеявшись раскатистым смехом, он без всякой учтивости с силой повлек Иевлева на волю — туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в темницу. Здесь преображенцы уже разжились ковригами монастырского хлеба, вяленой рыбой, кувшинами с квасом и, при свете наступающего дня, солоно пошучивая, попотчевали монастырских узников. Кормщик Семисадов, без жадности, истово, мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не объелись с голодовки.

Уже почти совсем рассвело. Монастырский служник — пастушок Егорша — длинным кнутом настегивал, не глядя, монастырское стадо, выгоняя его на пастбище. Сонно и недовольно мычали коровы. Словно очумев, прыгали по двору, задрав хвосты, две рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат, курящих табак в обители, на сердитого бледного офицера в Преображенском кафтане, на плечистого золотоволосого кормщика Рябова, на узников, потерявших всякий страх и срамословящих с преображенцами. А Егорша-пастушонок, словно бы заколдованный, все ближе и ближе подходил к монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:

— Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то…

— Здесь он, братушка твой! — сказал Рябов. — Здесь живой, вишь задремал на воле…

И толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.

— Живешь?

— Живу! — улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и почернел, ответил Егорша. — Живу, Аггеюшка…

— И я вот нынче живу! — сказал Аггей. — Вишь, как?

— Егор, а Егор! — окликнул мальчика Рябов.

Тот обернулся, все еще держась за брата.

— Идем с нами в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет — велика!

Егорша слабо улыбнулся.

— Дед твой кормщиком был, отца море взяло, — уже без улыбки молвил Рябов. — Брат у тебя мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти? Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея…

Коровы мычали у закрытых монастырских ворот, стучали рогами в трехвершковые сосновые доски, просились в поле. Егорша их не видел. Не видел он и отца келаря, вышедшего на крыльцо своей кельи и злобно слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.

— Али боязлив стал? — спросил Рябов. — Чего так? А было время, совсем махонького тебя помню, — хаживал со мною в большую падеру и не пужался. Верно, Аггей? И с тобою он хаживал и с Семисадовым. Так, Семисадов?

Семисадов, жуя корку, кивнул. Аггей посоветовал:

— Пускай сам подумает, Иван Савватеевич, ему виднее.

— Нынче тебе, Егор, сколько годов? — спросил Рябов. — Шестнадцать, поди? Был бы славный моряк! Ну, да что, коли так…

И отворотился к поднимающимся в путь бывшим узникам Николо-Корельского монастыря. Вновь ударил барабан, воротник заскрипел цепью. Иевлев переждал, покуда уйдет стадо, и вывел людей на двинский берег. У лодьи, на глинистом косогорчике, Рябов дал каждому по глотку водки. Закусили гусем. Дед Федор, садясь в лодью, поднял было руку для крестного знамения на монастырские церковные маковки, но под взглядом Рябова опустил руку и даже плюнул.

— То-то! — молвил кормщик. — На тюрьму на свою на смертную — крестится. Стар старик, а ума не нажил…

Поплевал на руки, взял весло, чтобы отпихнуться от берега, и замер.

По скользкой глине, то увязая, то раскатываясь, словно по льду, бежал Егорша — в лапоточках, с кнутом в руке.

— Дяде-ечка, погоди-и! Дядечка, пожди…

— Пождем! — усмехнулся Рябов.

Брыкнув лаптишками, Егорша с обрывчика прыгнул прямо в лодку и, захлебнувшись от бега, спросил:

— Верно, в мореходы?

— Верно, детушка, — добрым голосом ответил Рябов. — Будешь ты теперь морского дела старателем!

И, повернувшись к Иевлеву, сказал:

— Звать Егором, а кличут Пустовойтовым. Ловок, умом востер, страха в море не ведает. Гож ли на яхту, Сильвестр Петрович?

— Гож! — ясно глядя в Егоршины глаза, ответил Иевлев. — И не токмо на яхту. Может, большой корабль построим, пойдешь на нем в дальние моря…

Егорша молчал. Молчали и другие — бывшие узники-рыбари, кормщики, салотопники, промышленники, охотники. Молчал и Митенька Горожанин, не отрываясь смотрел на Егоршу: этому будет большое плавание. А он? Он, Митрий?

— Вздевай парус-то, мужики! — крикнул вдруг Рябов. — Живо! Али ветра не чуете?

Ветер с моря — пахучий, соленый, веселый — действительно подернул рябью сизые двинские воды, зашелестел кустарником на берегу, заиграл тонкой березкой. Лодья накренилась под ветром, рыжее солнце обдало косой парус теплым светом. Рябов навалился на руль и повел суденышко к далекому Мосееву острову…

Иевлев глядел перед собой и думал.

И чем больше он думал о людях, что сидели за его спиной и гуторили, острословили, пошучивали, тем теплее делалось у него на сердце.

8. Нашла коса на камень

Когда лодья Иевлева, доставив освобожденных узников в Архангельск, причалила к пристаньке, выстроенной напротив дворца, шхипер Уркварт, переночевавший гостем в царских покоях, медленно прохаживался по бережку и покуривал кнастер, раздумывая о том, как и нынче проведет он к своей пользе весь день…