Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

В 1781–1782 годах Павел и Мария Федоровна путешествовали по Европе под именами графа и графини Северных. Во время вояжа Павел не стеснялся открыто критиковать политику Екатерины и ее фаворитов. Когда супруги возвратились в Россию, Екатерина решила окончательно удалить Павла от двора и подарила ему Гатчину. Павел обустроился в гатчинском имении на свой излюбленный лад и зажил там обособленно и замкнуто, как в отдельном государстве.

Павел завел собственное войско, целыми днями занимаясь его обмундированием и муштрой. Как всякий внутренне слабый человек, сугубо штатский по натуре, он обожал все военное и строевое. Постепенно военное дело пронизало собой всю его жизнь и подчинило себе все мысли. Идеалом общественного устройства стала для императора армия с ее строгим порядком и единоначалием.

Современникам гатчинское житье представлялось странным анахронизмом. Саблуков пишет: «Отец мой в то время стоял во главе государственного казначейства, и в его обязанности, между прочим, входило выдавать их высочествам их четвертное жалованье и лично принимать от них расписку в счетную книгу казначейства.

Во время поездок, которые он совершал для этой цели в Гатчину и в Павловск, я иногда сопровождал его и живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Тут все было как бы в другом государстве, особенно в Гатчине, где выстроен был форштадт, напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни и строения точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина» [54; 15].

Французская революция оказала огромное влияние на Павла. Именно либеральные идеи, усвоенные его матерью, считал Павел, привели общество к чудовищной распущенности, поэтому, дабы избежать революции, следовало установить в стране военный порядок, ограничив личные и общественные свободы.

Другой идеал общественного устройства – средневековый рыцарский орден с присущими ему традициями верности, храбрости, чести и служения государю. Еще в детстве увлекся он рыцарскими историями, которые развивали его богатое воображение: «Читал я его высочеству, – пишет в 1765 году Порошин, – историю об ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским» [45; 178–179].

Еще в 1776 году Павел учредил Инвалидный дом для русских матросов, посвятив его Мальтийскому ордену и распорядившись поместить на фронтоне здания мальтийский крест. В 1798 году Павел – православный государь! – станет великим магистром католического ордена Св. Иоанна Иерусалимского, рассматривая институт ордена как школу чести и законности для дворян всех стран Европы.[140]

Но стремление к средневековой рыцарственности выглядело смешным в глазах современников и потомков, вызывая параллели с романом Сервантеса: полвека спустя желчный Герцен напишет, что «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота» [58; 97].

«Русский Гамлет»

До тех пор пока призрак короны не стал реальностью, судьба принца Павла вызывала у современников прямые ассоциации с судьбой принца Датского, созданного гением великого Шекспира: «Павел – русский Гамлет». Литературное сравнение родилось во время путешествия Павла по Европе, и император Австрии Иосиф II даже наградил 50 дукатами актера придворного театра, высказавшего остроумную мысль, что в присутствии графа Северного нельзя играть эту шекспировскую пьесу, поскольку Гамлетов окажется двое: один – на сцене, другой – в зале.[141]

Император Павел I

Роль Гамлета настолько пришлась Павлу впору, что однажды ему даже явилась тень предка – Петра Великого, – которая, однако, не подвигла принца на какие-либо решительные действия, но лишь воскликнула, прозревая грядущие беды: «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

Но сходство Павла с литературным героем ограничивается лишь подобием жизненной ситуации. В характерах двух принцев не было ничего общего: Павел предпочел смириться под ударами судьбы, почти тридцать лет терпеливо ожидая воцарения. «Если чему обучило меня путешествие, то тому, чтобы в терпении искать отраду», – пишет он своему бывшему наставнику отцу Платону[142] [40; 316].

Ребенком он был очень привлекателен внешне, с годами стал безобразен до карикатурности. Художница Елизабет Виже-Лебрен так описывает его внешность: «Павел был чрезвычайно некрасив. Курносое лицо его с большим ртом и длинными зубами походило скорее на череп мертвеца. Глаза имели чрезвычайную подвижность, но взгляд нередко светился непритворной добротой. Он был ни толст, ни худощав, роста ни высокого, ни низкого; фигура его была не лишена элегантности, но лицо сильно походило на карикатуру» [9; 81].

Во всей особе Павла, в его походке, манере одеваться и держать себя было что-то претенциозное и театральное, что-то эксцентричное. Но подобными чертами характера отличался не один только Павел: вспомним хотя бы гениального чудака Суворова, обладавшего «манерами полишинеля, дающими ему вид старого шута» [7; 178]. А как выглядит, например, такая сцена с участием нескольких весьма высокопоставленных особ, сохранившаяся в памяти княгини Ливен: «Он [Павел] нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 году я играла в жмурки с ним, последним королем польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут же проделал тысячу сумасбродств, но в припадках веселости он ничем не нарушал приличий» [54; 178–179].

Особенности собственной внешности и характера не могли не волновать Павла. Во время путешествия по Европе граф Северный встретился в Цюрихе с великим физиогномистом Иоганном Каспаром Лафатером,[143] который оценил Павла как человека неуверенного в себе, смятенного духом, но стремящегося к самоусовершенствованию.

Лафатер смог увидеть двойственность натуры Павла, заметив: «Природа сделала вас веселым, ибо вы добродушны. Но вы, должно быть, часто подвергаетесь плохому расположению духа: должны были легко и часто погружаться в ужасную пропасть замешательства – смущения, которое иногда граничит с отчаянием. Ради Бога. не падайте духом в такие мгновения!.Темная грозовая туча вскоре пройдет мимо. скоро, скоро сможете вы снова воспрянуть, если только ненадолго представитесь самому себе» [32; 91].

Лафатер советовал великому князю доверять себе, опираться на присущие ему доброту, честь, справедливость и простосердечие, и тогда «вы никогда не сделаете зла, никогда не станете злым человеком! Вы сотворите много добра, и тысячи возрадуются, если только вы не станете действовать хуже, чем честность и доброта вашего лица позволяют мне надеяться, с уверенностью ожидать того. У вас черты лица, в которых, я хотел бы сказать, покоится счастье миллионов!» [32; 92]. Энтузиазм Лафатера, как мы знаем, не оправдался, и правление Павла не принесло счастья ни миллионам подданных, ни ему самому.

Ближе к истине оказался кумир Павла Фридрих II, пророчески высказавшись о личности великого князя: «Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, где, призванный управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться той же участи, что и его несчастный отец» [55; 119–120].

Несомненно, что речи Лафатера воодушевили Павла, но хватило этого воодушевления ненадолго. Присущие ему с юности свойства личности, развиваясь соответственно обстоятельствам, образовали постепенно характер весьма сложный и противоречивый, соединяющий впечатлительность, живое воображение, мечтательность и чувствительность со вспыльчивостью, обостренным самолюбием и подозрительностью. Благосклонная к Павлу княгиня Ливен замечает, что «в основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью. Наряду с редкими качествами, однако же, у Павла сказывались ужасные склонности. С внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества» [54; 179].

Настроения великого князя, его образ жизни вызывали опасения Екатерины. К концу жизни она укрепилась в убеждении, что Павлу нельзя доверить трон, и решила передать власть внуку Александру, минуя его отца. В 1794 году она попыталась обсудить этот проект в Совете, понимания не нашла, но планов своих не оставила.