Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас

Около полудня унтер пришёл к заключённому, принёс ему в горшке тёплых щей, краюху хлеба и полбутылки квасу. Заперев за собой дверь, он весело и как-то странно поглядел на Львова.

— Ну, барин, кушай! А когда покушаешь, я тебе такое скажу, что ахнешь и запрыгаешь! Хоть и поковеркали тебя вчера в застенке, а всё-таки запрыгаешь.

— Что такое? — тоскливо спросил Львов.

— А ты прежде покушай!

Но весёлое лицо унтера настолько удивило молодого человека, что он ответил решительно и садясь на кровати:

— Нет, служивый, говори. Хорошие ведь вести?

— Хорошие, барин!

— Прослышал ты, что меня господин Шварц требует освободить?

— Шварц? — И унтер весело присвистнул. — Ваш вельможа Шварц теперь… — И он снова свистнул.

— Что такое? Что ты?

— А вот что, барин! Господь Бог сжалился над нами, грешными! — шёпотом заговорил он, хотя за толстой дверью в коридоре никто бы не услыхал его голоса. — Злодей российский захвачен и сам отвезён в Шлиссельбургскую крепость. Сам Бирон!

Львов вскочил с места, бросился к унтер-офицеру и схватил его за плечи.

— Да! Да! — рассмеялся этот. — Не ты один этак-то прыгаешь — весь Питер прыгает да Богу молится.

— Да правда ли?! — вскрикнул Львов.

— Чего тебе? Правда, говорят тебе! Ночью сам фельдмаршал собственноручно захватил его в кроватке, скрутил, заткнул глотку и потащил! А таперича, поди его, уже нажаривают плетьми.

Львов схватил себя за голову и опустился снова на кровать. Унтер что-то продолжал говорить, но он не слушал.

— Ведь это спасение! Наше спасение! — бормотал он сам себе.

— И все, все, все! — расслышал он слова, которые повторял унтер чуть не в десятый раз.

— Что все? — спросил он.

— Да все! Они все — биронщики! Ни единого, говорят, не останется: всех заберут и всех, как клопов, передавят! Милостив Господь Бог! Давай Бог здоровья фельдмаршалу! Ведь я, барин, его знаю. Я ведь сказывал тебе, что я с ним Очаков брал. Так уж ты и рассуди. Коли он, стало быть, турку бил, так что же ему этот кровопивица? Что блоха!

— Спасены! Все спасены! — воскликнул Львов, снова вставая и тихо двигаясь из угла в угол по камере.

Даже боль в плечах и спине, казалось, если не исчезла, то была много легче.

— Уедем в Караваево, — восторженно говорил он вслух себе самому, — я с женой… и Коптев с женой… Через год вокруг Павла Константиновича Львова будут не только два сына и две дочери, а и внуки… — И чрез мгновение он обернулся к унтеру и сказал: — Ведь вот судьба! Отложи Ушаков мой допрос на сегодня, я бы и пытан не был. Захвати фельдмаршал злодея неделю назад, мы бы и арестованы не были.

Целых двое суток, однако, волновался Львов в своей маленькой каморке, не зная ничего о своей судьбе… Но он волновался не от ужаса или отчаяния, а от светлых надежд, которые почему-то всё усиливались. Унтер, принося ему пищу, каждый раз приносил и новые известия: о ликовании столицы и всех обывателей, о том, как целуются люди, будто христосуются, и празднуют карачун российского кровопийцы и всех биронщиков.

На третий день после того, как Львов узнал о великом совершившемся событии, около полудня, ключ заскрипел в замке его двери не в урочный час.

Львов насторожился и будто чувствовал, что это неспроста, что это не сторож. Едва только дверь отворилась, как он вскочил и, изумляясь, шагнул навстречу нежданному гостю.

Он сразу даже не признал вошедшего. Он увидел только, что лицо это ему знакомо. Только после нескольких мгновений, будто сообразив, он узнал, кто перед ним стоит.

— Глазам не верится! — тихо произнёс он. — Слава Богу.

Пред ним был Коптев, но уже в форме Преображенского полка.

Однако изумление Львова перешло в тревогу, потому что Коптев казался смущённым и даже печально глядел на него.

— Говорите! Рассказывайте! Знаете ли что про батюшку, про сестру?

Офицер ответил смущаясь, что ничего не знает, и, уклоняясь от других вопросов Львова, стал говорить, конечно, о событии, рассказывая всё в подробностях. Прежде всего он объяснил, что должен был тоже быть арестован, но скрылся у Миниха, а затем стал и участником в сокрушении злодея и в награду переведён в полк графа чином выше.

— Первые два дня не было ни минуты своей. Я всё справлял поручения графа, а сегодня на рассвете я уже начал хлопотать о вас, — сказал Коптев. — Просил, конечно, фельдмаршала за вас, и он даже обещался не только приказать вас освободить, но даже хочет вас к себе на службу взять. Он много смеялся, как вы Шварца провели за нос, именуясь Зиммером…

И, посидев ещё немного, Коптев поднялся, говоря, что идёт просить разрешения повидать его сестру Соню, вероятно заключённую, по его сведениям, на дворе воеводской канцелярии.

— А батюшку-родителя разве вы не хотите повидать? — спросил Львов горячо.

— Да… но я… я не знаю… — начал Коптев, запинаясь.

— Вы не хотите, имея возможность, повидать старика, который полюбил вас, как родного?.. Наконец, вы и мне тогда сообщите, что он… Я ничего ведь не знаю о батюшке.

Коптев, видимо смущаясь, как-то переминался на месте с ноги на ногу. Казалось, он собирается заговорить о чём-то другом, но не решается.

— Что с вами? — заметил наконец Львов. — Вы будто что-то на уме держите, чего сказать не хотите?

— Да… это верно, Пётр Павлович! — вдруг решительно выговорил Коптев. — Да… Но я боюсь… Вас огорчить боюсь… Слушайте… На всё воля Божья… Веленья Господни неисповедимы! Я должен сообщить вам горестное для вас… После вашего допроса с пристрастием допрашивали и Павла Константиновича… и так же! — Коптев смолк и ждал.

— Так же?! — повторил Львов робко. — Так же? Его пытали?!

— Да, — едва слышно отозвался Коптев.

— Пытали! На дыбе?!

— Да.

— И что же? Что?!

— В его года… — тихо начал офицер, потупляясь, — в его возрасте, конечно… Несчастный Павел Константинович не смог вытерпеть и поэтому… — И Коптев опять смолк.

— Он истерзан! При смерти?! — вскрикнул Львов, хватаясь за голову.

— Да… очень… совсем… почти кончается… Может быть, теперь даже…

Львов вздрогнул, потом отошёл, опустился на кровать и закрыл