Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

Хрущёв и Гурьевы были настолько наивны, или от своих деяний и слов за последнее время настолько лишились рассудка, что вообразили себе Бог весть что. Они приняли "приказную строку" за агента тайного, действующего и идущего к ним по указанию свыше. Но это всё-таки послужило в пользу.

V

Прошла ещё неделя. Борщёв бывал всякий день в доме деда, свободно видался с Анютой и сообщал ей всё, что было нового относительно их приготовлений к побегу.

Анюта была в особенном настроении. Прежней её весёлости и беспечности не было и следа. Она была сумрачно серьёзна, а главное — что совершенно не шло в её природе — была холодна и спокойна во всём, что говорила и делала. Незнакомый подумал бы, глядя теперь на молодую девушку, что эта с южным типом лица, черноокая княжна Лубянская — самое бесстрастное существо, равнодушное ко всему на свете и как бы застывшее от праздности и лени среди скучной обстановки.

А внутри Анюты была буря!.. Она твёрдо и бесповоротно решилась на отчаянный шаг и знала, что не остановится ни пред чем в достижении цели. Побег и венчанье представлялись ей пустым делом, только первым шагом, только началом всего того, чрез что придётся пройти, что придётся ей преодолеть. И она не робела, не смущалась ни на мгновенье.

Только одно тревожило её, и только при мысли об этом — робость с примесью печали закрадывались в душу. Она боялась за Бориса, боялась, что у него не хватит духу идти на всё и одолеть всё...

"Если он уступит и сдастся? — думала Анюта. — Тогда, что делать. Если он, заточённый в монастырь и даже сосланный куда-либо — не захочет или не сумеет снова быть на воле, чтобы вместе бежать на край света".

И княжна часто, подолгу всматриваясь в румяное, полное и весёлое лицо Бориса — искала в нём будто опроверженья своих подозрений, но находила только подтвержденье.

Добрый и весёлый малый мало был похож на человека, способного к борьбе на жизнь и на смерть с судьбой своей.

В эти минуты княжна тревожно задумывалась. Вспоминая иногда, даже среди бессонной ночи, выраженье лица сержанта или какой-нибудь его взгляд, какое-нибудь слово — княжна приходила в отчаянье. Ей чудилось, что счастье будет не достигнуто из-за него. У него не хватит сил. И тогда кого винить!

И вдруг возникал в голове пылкой и своенравной девушки странный вопрос:

— Почему я его выбрала?.. Почему я его полюбила? Чем он лучше других? В нашей любви, в нашем браке — он будто невеста, а я — жених.

Но Анюта, проверяя своё давнишнее чувство к Борису, не находила раскаяния, или охлажденья. Напротив, ей казалось и даже удивляло её, что она именно за то и любит этого племянника, что он противоположность ей самой: мягкий, ласковый, спокойный, весёлый и добродушный!

Она сравнивала Бориса с новым своим знакомым, Алексеем Хрущёвым, человеком с нравом, волей, смелым и решительным, и видела ясно, что такого она не избрала бы в мужья. Добрый и мягкий Борис был привлекательнее её своенравному и властолюбивому сердцу.

Молодой сержант, наоборот, был теперь раздражительно и беспокойно весел. Тревога сказывалась в нём всё сильнее по мере приближенья рокового шага. Он страстно любил свою Анюту, но при мысли о той борьбе, которую придётся выдержать, при мысли, что придётся в самом деле выбирать между кельей монастыря и горницей во дворце хана в Бахчисарае, вообще выбирать ссылку и заточенье, или свободу на чужой стороне, — Борщёв робел и какое-то новое чувство, в роде раскаяния, начинало закрадываться в душу.

— Теперь Что ж?.. Раньше надо было! — часто восклицал сержант, наедине со своими думами. А "что" раньше надо было, он не досказывал, даже старался как бы не додумывать, ибо и себе не хотел сознаться, что он способен на отступленье.

Хрущёв, деятельно хлопотавший за друга, взявшийся за гуж, как говорил он: "по-российски", т. е. чтобы и "живот положит», если нужно, — смущал Бориса ещё более своими подозреньями.

— Моё дело всё обсудить и обхлопотать, — говорил он. — Зададут, вестимо, и мне такого трезвона за вас, что на всю жизнь гул в ушах останется и будешь потом креститься день и ночь, да в храм собираться, думая, что на соседней колокольне к обедне ударили. Но вот, что не моё дело, а я должен вас упредить. Князь, говорю и буду говорить, сам вас на самокрутку толкает. Нужна она ему!

— Зачем? Рассуди ты, голубчик, что ты говоришь. Ведь тут здравого разума ни на грош, — восклицал и спорил Борис, а сам смущался.

— Лисица он! Вор он! Продувной! — повторял Хрущёв. — Стоит мне ему в глаза глянуть и кажет мне, что он меня, тебя, дочь и всё, что мы думали и готовили — всё как есть насквозь видит и знает. Нужна ему эта затея наша. Он первый возликует и... ахнет по нас чем-нибудь.

— Поленом, что ли? — рассердился Борщёв.

— Нет, хуже! Что поленом? Законами российскими двинет по башке. А их много, голубчик, так и обсыпет нас всех как горохом или картечью на войне. И пуще всех от него достанется твоей княжне бедной. Она ему поперёк дороги. её погибель ему нужна!.. А на тебя ему плюнуть! Ты только орудие её погибели.

— Да ты дурак совсем? — бесился Борис. — Он дочь боготворит. Он из-за этого одного нас простил бы. Да и простит.

— Ну вот, погляди, как простит. Так же, как сатана в аду грешников прощает.

Эти подозрения Хрущёва ничем однако не оправдывались.

Он судил только по лицу князя, в котором находил какое-то хитрое выражение. Кроме того Хрущёва удивляло, что князь, сватая дочь и даже на словах насильно выдавая её за сенатора — позволял Борщёву бывать в доме всякий день, видаться и говорить с княжной. Кроме того у Хрущёва было доказательство наблюдательности князя и того, что он, по-видимому не обращая ни на кого и ни на что внимания, видит и замечает всё до мелочей.

Хрущёв, бывая тоже почти ежедневно у князя по его же приглашенью, стал понемногу всё более и более увлекаться весёлой и беззаботной хохотушкой Агашей. Красивая девушка, деревенская барышня, не имеющая понятия о столичной жизни и её развлеченьях, любящая родимые поля