Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

кормить, держать в чистоте, не давать ей замерзнуть (как тигрица, вылизав малыша, обогревает его своим телом): но дочь ее была накормлена, вымыта и одета другой женщиной, хоть и состоявшей у нее на жалованье, но телесно полностью от нее отъединенной. Видно было, как эти внутренние позывы крупной здоровой самки пытаются покорить ее несчастное, все изломанное, искусственное человеческое сознание, которое с трудом удерживает их в узде. Приняв из рук кормилицы спеленутый сверток, она несколько минут держала его на руках, слегка покачивая. Занятие это быстро, впрочем, ей надоедало. Иногда она потом передавала девочку мне, вроде бы намекая этим жестом, что статус крестной дает мне некоторые права, но наделяет при этом и несомненными обязанностями.

Должность моя (не крестной, а истинная, о которой Мамариной знать было неоткуда) была покамест совершенно необременительной. Справившись с первоначальной неврастенией и убедившись, что кормилица, как и никто другой в доме, не подвержена приступам безумия, я понимала, что функции мои, по крайней мере в ближайшем будущем, носят сугубо формальный характер: в действительности, кроме болезней, реальную опасность представляла лишь возможность пожара — вечный бич городов с преимущественно деревянной застройкой. В обоих случаях я знала, что делать, но вот с чем справиться было действительно трудно — это с чудовищной, все обволакивающей скукой. Час-другой отнимало у меня чтение, но нельзя же, право, читать по нескольку часов в день. Мамарина до дрожи любила пасьянсы и подолгу их раскладывала, но мне, отчетливо понимающей, какие силы стоят за картами, абсолютно не хотелось тратить свой небесконечный запас удачливости на то, чтобы сошлась «могила Наполеона». Ко всякому рукоделию я в тот момент не слишком была способна (хотя идея связать что-нибудь для малютки мне нравилась). Я пробовала вести дневник и даже заполнила целую тетрадку довольно однотипными записями, но и это мне надоело. Наконец, уверившись в относительной безопасности Стейси, я стала совершать небольшие прогулки, не отдаляясь, впрочем, от дома более чем на полчаса, — и благодаря этому мне удалось слегка разнообразить монотонное течение времени.

В доме становилось оживленнее лишь ближе к вечеру. Возвращался со службы Лев Львович, и сонное царство, возникшее за время его отсутствия, начинало просыпаться: из своего будуара спускалась Мамарина, кормилица приносила Стейси, как раз в этот момент не спящую, откуда-то из глубин появлялась Клавдия, а с кухни доносилось бодрое звяканье посуды и тянуло невыносимым для меня, но лакомым для всех остальных запахом опаленной плоти. Затем до самой ночи центр жизни перемещался в столовую. Позже жаловали и гости — обычно Шленский пораньше, а отец Максим (бывавший, впрочем, реже) после вечерней службы. Вечера тоже проходили по очень похожему сценарию: ужинали, долго, по-купечески основательно пили чай, иногда играли в карты, музицировали (Мамарина на удивление неплохо играла и пела), просто беседовали. Однажды вечером, когда уже полностью стемнело (по-осеннему рано), выяснилось вдруг, что в доме кончился чай. Хотели было послать Клавдию, но вызвалась я: с утра протапливали печи и, кажется, в моей комнате рановато закрыли вьюшку, так что у меня от угара разболелась голова. Лавка Зикеева была на соседней улице, буквально в двух кварталах, а мне хотелось пройтись, так что я отправилась туда кружным путем — по набережной и еще дальше, мимо церкви. Освещались тогда в Вологде только центральные ули-цы, но я хорошо вижу в темноте. Купив полфунта чаю, я пошла обратно другой дорогой: так, что подходила к нашему дому со стороны моста, — и еще издалека увидела его через темные заросли кустов. Почти все окна были темными, только наверху, в детской, теплился огонек ночника или свечка. Но ярко сияли три больших окна столовой: Клавдия забыла опустить шторы, так что за стеклами виднелась вся сцена: откинувшийся в креслах Рундальцов, оплывший отец Максим, держащий в огромной лапе свою особенную чашку, вмещавшую, по его выражению, «малый четверик», подобравшийся и быстро жестикулирующий Шленский и снисходительно прислушивающаяся к нему Мамарина, наливающая чай из самовара. Выглядели они как актеры на освещенной сцене — или даже, учитывая что весь зрительный зал состоял из одной меня, как рыбки в аквариуме: это лучше передает ощущение хрупкости их мира (и нашего, поскольку я через минуту уже была внутри). Ибо за стенками аквариума происходили печальные и тревожные события.

Ежедневные газеты были полны ужасных новостей: после летнего наступления в Галиции, где русской армии удалось прорвать оборону немцев и выйти к Ковелю, начались затяжные бои, ежедневно уносившие жизни десятков и сотен солдат. Своим умом я видела в этом не просто ненормальное, но совершенно противоестественное положение дел, когда живой, теплый, непохожий на других, совершенно особенный человек должен преодолеть несколько тысяч километров, чтобы быть убитым ради сущего фантома, в попытке овладеть городком, само название которого ничего ему не говорит. До нашей глуши эти трагические волны докатывались потоками раненых, несчастных человеческих обрубков, уполовиненных шальным немецким взрывом вкупе с небрежным искусством фронтовых хирургов. Под госпиталь было отдано одно из общественных зданий, где из залов с пышной лепниной и хрустальными люстрами были вынесены стулья с гнутыми ножками, а вместо них поставлены близко, почти без зазора, сотни одинаковых кроватей, на которых корчились в полубреду зерна человеческой пшеницы, случайно угодившие в жернова истории.

Тревожные вести доносились и из Петрограда, где чуть не ежедневно шли демонстрации и забастовки, жестоко разгонявшиеся правительством. С разных концов России приходили известия о неурожае, специально испорченных посевах, отравленном скоте, железнодорожных крушениях. Иногда мужикам удавалось задержать кого-нибудь подозрительного — например, местного аптекаря-немца, которого порой и успевали повесить, словно в Америке, на ближайшем же дереве до приезда полиции.

Все эти новости приводили обычно неразговорчивого Шленского в состояние, близкое к восторгу.

— Мне нравится, что от колосса отрезают по кусочку, — говорил он. — Там утонет кораблик, там холера начнется, там случайно забудут патроны подвезти, — вроде пустяки для такой громадины, а на самом деле нет. Когда-нибудь количество станет качеством.

— Но Владимир Павлович, ведь это наша с вами родина, — возражал ему кто-нибудь.

— Николаевская Россия для меня не родина, — быстро воодушевлялся тот. — Чем быстрее Николай и его окружение окажутся в тюрьме, тем лучше.

— Вообще беда России в том, что она такая большая, — любил он иногда, особенно после пары рюмок, поразглагольствовать. — От этого и древние чудовища вымерли: маленькая голова не способна была управлять таким огромным телом.

— И что же вы, голубчик, предлагаете? — осведомлялся Лев Львович.

— Разделить. — И Шленский рубил ребром ладони по столу, показывая, как он