Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне дАрк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

Рассказ был о том, как дядя Лаксар недели три назад был в Домреми на чьих-то похоронах. Лицо и руки у него были в красных пятнах, и он попросил Жанну смазать их какой-нибудь целебной мазью; пока она натирала его и утешала, он рассказал, как все вышло. Прежде всего он спросил, помнит ли она их черного теленка. Она сказала: как же, помнит, очень хороший теленок, ее любимец; как-то он там теперь? — и прямо засыпала его вопросами. Он сказал, что теленок стал славным бычком. Так вот, на похоронах он должен был быть первым лицом. «Кто — бычок?» — спросила она; «Да нет, я». Оказалось, однако, что и бычок принял в них участие, хотя и не был зван. Дядя Лаксар задремал возле Волшебного Бука — прямо как был, одетый ради похорон в праздничный наряд и с предлинной черной лентой на шляпе. А когда проснулся и поглядел на солнце, понял, что опаздывает и должен торопиться. Видит — пасется этот самый бычок, и решает для скорости проехать на нем хотя бы часть пути. Обвязывает бычка веревкой, чтобы было за что держаться, надевает на него уздечку, чтобы править, и садится. Бычку это с непривычки не понравилось, он и начал реветь, метаться, брыкаться, шарахаться. Дядя Лаксар решил, что с него хватит, — он рад был бы слезть и ехать со следующим попутным бычком или еще как-нибудь поспокойнее. Только слезть-то он не решался, хотя ему было очень жарко и тряско, да и неприлично было так подпрыгивать в воскресный день. Бычок совсем осерчал и помчался к деревне, задрав хвост и дико мыча, а на краю деревни опрокинул несколько ульев. Пчелы вылетели оттуда целой тучей — и за ними! Пчелы давай жалить, кусать, колоть, и сверлить! А бычок и седок давай мычать и кричать, кричать и мычать! Так они пронеслись по деревне и налетели на похоронную процессию: одних свалили с ног и промчались прямо по ним, другие сами с криком разбежались кто куда, — и каждого облепили пчелы, так что от всей процессии уцелел один покойник. Но вот наконец бычок кинулся в реку, и когда выловили оттуда дядю Лаксара, он уже захлебывался, а лицо все было как пухлый каравай с изюмом.

Тут старый простофиля уставился на Жанну: она зарылась лицом в подушки и прямо умирала со смеху.

— Чему это она смеется?

Старый д'Арк тоже глядел на нее и почесывал в затылке, но ничего не мог сообразить и сказал:

— Кто ее знает — чему; должно быть, кто-нибудь насмешил, а мы и не заметили.

Оба старика считали этот рассказ очень жалостным, а по-моему, он нелеп и никому не интересен. Так мне показалось тогда, и так кажется до сих пор. Что в нем исторического? История должна сообщать важные и серьезные факты; она должна чему-нибудь учить; а этот пустяковый рассказ, по-моему, ничему не учит, разве только чтобы не ездили на похороны на бычке; но какой же здравомыслящий человек нуждается в подобном поучении?

Глава XXXVII. Снова к оружию

А ведь король, как вы знаете, возвел этих старых чудаков в дворянство. Но это им было непонятно и как-то не укладывалось в их головах; такая честь была для них пустым звуком, бесплотным призраком. Что им дворянство? Вот лошади — дело другое; лошади — это ценность, тут уж каждому видно; будет чем удивить народ в Домреми! Заговорили о коронации, и старый д'Арк сказал:

— Да, будет о чем рассказать дома, ведь надо ж быть такой удаче: очутились в городе как раз к этому дню!

Жанна сказала огорченно:

— Вот за это я и хотела вам попенять. Вы приехали и не известили меня. Эко диво — в городе! Вы могли бы сидеть рядом со знатью, вам все были бы рады, и вы бы все увидели вблизи. Вот тогда было бы о чем рассказывать дома. За что же вы обидели меня: не дали мне знать?

Старик отец явно смутился и не знал, что сказать. А Жанна, положив руки ему на плечи, заглядывала ему в лицо и ждала. Надо было ей ответить. Он привлек ее к себе на грудь, тяжело вздымавшуюся от волнения, и проговорил с трудом:

— Спрячь лицо, дитятко; сейчас твой отец повинится перед тобой. Видишь ли, какое дело… я думал: почем знать, может почести вскружили твою молодую головку — что ж тут было бы удивительного, — может, ты станешь стыдиться меня перед всеми этими…

— Отец…

— А потом… я боялся… ведь я помнил, какие жестокие слова сказал однажды в своем греховном гневе. Господь избрал тебя на великий ратный подвиг, а я, по своему невежеству, грозил утопить тебя своими руками, если ты забудешь девичий стыд и осрамишь нас. Как мог я это сказать моему невинному ребенку? Вот я и боялся, потому что был перед тобой виноват. Понимаешь теперь, дитятко, и прощаешь меня?

Вот, оказывается, в чем дело. Даже у этого бедного старого червя, всю жизнь рывшегося в земле, была своя гордость. Не диво ли это? И совесть у него была: он понимал, что хорошо, а что дурно, и способен был чувствовать раскаяние. Быть того не может, скажете вы. И все ж это так.

Когда-нибудь мы обнаружим, что мужики — тоже люди. Да, да — и во многом, очень многом похожие на нас. Я полагаю, что когда-нибудь и они это обнаружат, — а тогда что? Тогда, я думаю, они восстанут и потребуют, чтобы их считали за людей, и от этого произойдет великая смута.

Когда в книге или в королевском указе мы читаем слово «нация», нам представляется ее верхушка, и только она; другой «нации» мы не знаем, для нас и для короля другой нации нет. Но с того дня, когда я увидел, что старый крестьянин д'Арк поступает и чувствует так же, как я сам поступал бы и чувствовал на его месте, я убедился, что наши крестьяне — не просто тягловый скот, Богом предназначенный добывать для «нации» пищу и другие блага, но представляют собой нечто большее и лучшее. Вам не верится? Так уж вы воспитаны, так воспитаны мы все; что до меня, то я благодарен этому случаю: он многому научил меня, и я его не забуду.

О чем бишь я говорил? Когда состаришься, трудно бывает иной раз собраться с мыслями. Да! Я сказал, что Жанна принялась утешать старика. Иначе и не могло быть. Она приласкала, и приголубила его, и уговорила забыть про те жестокие слова. Он и забыл о них — до самой ее смерти. Вот когда он снова их вспомнил!

Боже, как жалят и терзают нас все обиды, которые мы когда-то причинили тем, кого уже нет в живых. Мы повторяем в тоске: «Если б они могли вернуться!» Да, мы всегда так говорим, — а что толку? Лучше всего, по-моему, не наносить никому обид. И не я один так думаю, то же самое говорят оба наши рыцаря и еще один человек из Орлеана — или из Божанси? да, да, именно из Божанси. Вот и он говорит то же и почти теми же словами. Смуглый человек, косит, и одна нога короче другой. Его зовут… — странно, что я позабыл его имя, а ведь только что помнил. Оно начинается с… — нет, не помню даже, как начинается. Ну, ничего, после как-нибудь вспомню и скажу вам.

Старику захотелось знать, что испытывает Жанна в бою, когда кругом сверкают клинки, а по щиту так и молотят удары, и тебя заливает кровью соседа, которому разрубили голову; или в те опасные минуты, когда обезумевшие кони внезапно пятятся под напором передних рядов, теснимых противником, а всадники со стоном падают с седел, и боевые знамена выпадают из мертвых рук и прикрывают тебе лицо, на миг заслоняя страшное зрелище; когда все вокруг качается и кружится, и в этой бешеной сумятице конские копыта топчут что-то мягкое, а в ответ кто-то кричит от боли; и вдруг ужас, смятение, бегство! — смерть и ад гонятся за тобой по пятам!

Старик сильно взволновался; он ходил по комнате, что-то бормотал и беспрерывно задавал вопросы, не дожидаясь ответа. Наконец он вывел Жанну на середину, отступил назад, внимательно оглядел ее и сказал:

— Нет, не пойму я этого. Уж очень ты мала. Мала и худощава. Еще в доспехах — куда ни шло; а сейчас, в шелку и бархате, ты выглядишь мальчишкой-пажом, а уж никак не чудо-богатырем, который шагает семимильными шагами, достает головой тучи и изрыгает на противника пламя и дым! Хотелось бы мне видеть тебя в деле и потом рассказать матери! Может, тогда она, бедная, уснула бы спокойнее. Поучи меня солдатскому ремеслу, чтобы я мог ей все растолковать.

Так она и сделала. Она дала ему копье и показала, как с ним обращаться. Показала и маршировку. Маршировал он удивительно неуклюже, и с копьем у него тоже выходило плохо, но он этого не замечал и был очень доволен; особенно нравились ему короткие звучные слова команды. Словом, если бы одного счастливого и гордого вида было достаточно, из него вышел бы образцовый солдат.

Он захотел также научиться владеть мечом, и Жанна показала ему и это. Но фехтование было ему не под силу, не те уж были его годы. Жанна проделывала это удивительно хорошо, а у старика совсем не получалось. Он пугался клинков, приседал и шарахался, как женщина от летучей мыши. Словом, блеснуть не мог. Вот если бы пришел Ла Гир, было бы совсем другое дело. Они с Жанной часто фехтовали, и я не раз это видел. Правда, Жанна всегда брала верх, но и Ла Гир был большой искусник. А какая она была быстрая! Выпрямится, сдвинет ноги вместе, а рапиру изогнет над головой, одной рукой держа ее за рукоять, другой — за кончик. Старый вояка становился напротив нее, подавшись вперед, заложив левую руку за спину, и выставлял рапиру перед собой, слегка вращая ее и не спуская глаз с Жанны. А она делала внезапный прыжок вперед, снова отскакивала назад и опять застывала на месте, выгнув над собой рапиру. Она успевала нанести Ла Гиру удар, но зритель видел только, как что-то сверкнуло в воздухе, — и больше ничего.