Преклони предо мною колена - Богумил Ржига

личности. Показывает на них пальцем. Одних возвышает, других отправляет в тюрьму.

Марек едет в Подебрады как домой. Сознание, что его там ждут, делает его счастливым. Он погоняет коня и все время скачет впереди отряда. Зато пан Менгарт не торопится. И, видно, желает, чтобы поездка их длилась как можно дольше. Солнечный свет подчеркивает его старость: борода тусклая, волосы седые, в каждом движении усталость. Он не хочет допустить мысли, что всему конец. Душа противится этому. Он хотел бы забыть о проклятой ночи, которая все перевернула в его жизни. Хотел бы выжечь ее из памяти. Он разговаривает сам с собой, вероятно, чтобы слышать свои слова, а может быть, для того, чтобы их слышал и Марек?

Например:

— Как это ему удалось? Как это они сплотились? Поставили перед собой цель и ринулись в атаку? Должно быть, он их просто запугал до смерти. И какой он воин? Видит войско только с тылу.

Или:

— Почему мы не защищались? Не иначе как в городе заговор. Ничем другим этого не объяснишь. Заговор нужно было вовремя раскрыть. А мы этого не сделали.

И немного погодя:

— К чему менять то, что уже установилось? Существует лучший способ решения споров, чем война — законность, и она на нашей стороне.

У Марека голова распухла от его речей, он с трудом владеет своим лицом, чтобы придать ему приветливое выражение. Ему хотелось бы найти какую-нибудь заслугу или добродетель у пана Менгарта, чтобы можно было хотя бы пожалеть его. Но и это Мареку не удается. Скорее наоборот. Кто велел после битвы у Липан спалить амбары, где находились пленные табориты и сиротки?[12] Пан Менгарт. Кто долгие годы правил в Праге жестоко и надменно? Пан Менгарт. Кто в присутствии кардинала Карвайала предал чашу и снова присягал католической вере? Пан Менгарт. Остается лишь добавить, что пан Менгарт тоже человек. И весьма старый. Скоро его закроет земля. Марек это сознает и обращается с ним соответствующим образом, но понимает ли это сам пан Менгарт? Едва ли. Только взгляните на него. Лицо его и сейчас словно маска. Неподвижная и жестокая. А глаза? Никакой в них жалости, ни следа даже обыкновенного, вполне понятного в его положении страха, который со временем может утихнуть или совсем исчезнуть. В его глазах затаилась холодная, бесстрастная злоба.

Наверное, пан Менгарт завидует молодости Марека. И не только Марека. И других воинов. Их молодость привлекает его и одновременно раздражает. По дороге он срывает лист и жует его, чтобы освежиться. Держит голову высоко, чтобы скрыть отчаяние.

Они ночуют в домике лесника в керском лесу. Там только одна постель. На ней спит пан Менгарт. Тяжелое тело, оцепеневший, вялый дух. Стерегут его дремлющие воины и седой лес.

Тихое сентябрьское утро. Недвижные клубы тумана и света. Серебряные капли росы на тонких паутинках — предвестники обновленной надежды. Пан Менгарт встает, одевается, глубоко вдыхает воздух. Как только замечает Марека, лицо его принимает старое заученное выражение — похоже, что он улыбается. Это улыбка без души.

— Ты мог быть умнее и смелее, — начинает осторожный разговор пан Менгарт.

— Я не понимаю, — удивляется Марек.

— Я должен договориться с миром.

— С каким миром? — все еще не понимает Марек.

— Со своим, — обрывает его пан Менгарт, но вдруг вспоминает, что он может только просить. — Я охотно поменял бы направление и поехал бы в Индржихов Градец.

— Это исключено, — спокойно отвечает Марек.

— Я не собираюсь тебя оставлять здесь. — Улыбка пана Менгарта обещает сюрприз. — Ты станешь начальником стражи в замке. Кроме того, получишь серебряную чашу, наполненную золотыми дукатами.

— Пан Менгарт, вы забыли, что у меня есть честь.

— У каждого свое представление о чести.

— Да, — соглашается Марек. — У меня свое собственное представление. Через минуту мы оседлаем коней и направимся в Подебрады.

— Даже короткой записочки я не могу написать? Почему, собственно, я должен торчать в подебрадской башне? Я знатный дворянин и бургграф. Разве тебе этого мало, чтобы выполнить мою просьбу?..

— Об этом вы можете говорить только с моим паном, но не со мной.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Теперь мир полон двадцати- и двадцатидвухлетних. Что с вами поделаешь?

— А что мы можем с вами поделать? — спрашивает Марек точно таким же тоном.

Разговор ведется спокойно. Ни один из них не повышает голоса, никто не говорит раздраженно. И все же столкнулись два мира. Может быть, здесь уместнее были бы проклятия. А может, и меч. Но столь же возможно, что тогда мир присутствовал бы на никому не нужном представлении.

С этого момента у пана Менгарта нет времени на разговоры. Он делает вид, что едет в Подебрады добровольно. Из-за того, что он молчит, гнев его возрастает. Первый, на кого он обрушивается, — подебрадский начальник стражи Ян Пардус.

— Ты что, не знаешь, с кем говоришь?

— Вы наш пленник, пан, — отвечает с достоинством старый гетман.

— Ты хочешь заточить меня в тюрьму? Это будет стоить тебе головы.

— Я знаю, что она дана мне только для этого.

— Сейчас же меня отпусти.

— Мы относимся к войне серьезно, пан, — заканчивает разговор Ян Пардус и показывает разгневанному пану свою широкую спину.

Недовольство пана Менгарта ощущает и тюремщик Вацлав Груза. Новому заключенному вовсе не нравится удобная комнатка на втором этаже замковой башни. Он требует рогожку около кровати, палку с крючками, чтобы вешать полотенце, письменный прибор, зеркало из тонкого серебра и вида на реку.

— Вы забыли об атласном пологе над постелью, — роняет тюремщик, окидывая его ледяным взглядом.

— Проваливай! — кричит пан Менгарт.

— Но-но, — выдавливает из себя тюремщик и уходит, шумно, захлопнув дверь и повернув ключ на два оборота. Спускаясь по лестнице на замковый двор, тихонько посвистывает.

Между тем Марека зовут к пани Кунгуте. Для нее он первый живой свидетель завоеваний Праги. Марек преклоняет перед пани Кунгутой колено, сердце его полно надежды. В голове бродят шальные мысли. Но тело его устало, губы потрескались от жажды, глаза покраснели от недосыпания. Он слышит, как бьется его сердце, и ждет светопреставления. Напрягает зрение, чтобы увидеть рядом с пани Кунгутой Анделу, а видит только пани Поликсену. Обе женщины смотрят с удивлением, которое может в один миг превратиться в радость или испуг. Губы Марека произносят слова, рассказывающие о недавних событиях в Праге, в то время как сердце его выстукивает вопрос: где