Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Ну-с, мадам! Зубы, говорите! – с издевкой произнес помощник капитана и приготовился к решительным действиям.

Еле-еле его остановила «дочка», стеной поднявшаяся на защиту «мамаши».

– Поимейте милосердие! – взывала она. – Побойтесь Бога!

Помощник капитана «поимел милосердие», отстал от Илиодора. Правда, потребовал, чтобы в пароходную кассу его «дочка» внесла разницу между вторым и третьим классами.

«Дочка» это сделала тотчас же.

До Ростова плыли шестнадцать часов – очень долгих, томительных. Не просто томительных, а мучительно томительных. Илиодор признался, что он «чуть духа не лишился», а ведь действительно, за шестнадцать часов пребывания в женском обществе мужчина может лишиться духа, – пока плыли, Илиодор и слышал и видел многое из того, что не слышали другие мужчины. Женщины считали его женщиной и не стеснялись. Рассказывали такие вещи, которые Илиодор нигде не мог услышать; лежа на жесткой пассажирской койке, он думал о том, что мужчины, собираясь в круг, обязательно говорят о женщинах – это довольно сладкая тема, привычная. По наивности Илиодор думал, что женщины, собираясь в свой круг, говорят о тряпках, о шляпках и лентах, о погоде, а оказывается, нет – они говорили о мужчинах. Но как говорили!

Утром четвертого июля пароход приплыл в Ростов. На берегу Илиодор постригся, купил модный костюм и котелок – постарался преобразиться, вскоре испуганного хуторянина было не узнать: монах превратился в настоящего франта, не хватало только тросточки. Он даже подумал: а не купить ли тросточку? Но сдержался, не купил – тросточка была Илиодору ни к чему.

Стоя на берегу Дона, он печально усмехнулся, заглянул в воду, оттуда на него смотрел неузнаваемый человек, послушал звон колоколов недалекого собора и, увидев, что по набережной идут трое полицейских, быстро двинулся от них прочь, нырнул в переулок, откуда двором прошел на широкую, полную народа улицу и затерялся в толпе.

Вечером он сел в поезд, идущий в Петербург, – о юге, о море и путях, ведущих в Турцию, в Болгарию и Францию, он подумывал, но чувствовал – об этих путях подумывает и полиция, она всегда в курсе всего, что касается южных перемещений за границу, ловит контрабандистов, ловит революционеров, ловит разную шушеру, мошенников, взломщиков и казнокрадов, поэтому Илиодор видел для себя один путь – на север.

Но слух о том, что он едет на юг в Одессу, в Ялту, в Батум, во Владикавказ, надо пустить. Вреда от этого нет никакого, а польза может быть большая.

Так Илиодор и поступил. Полиция пошла по ложному следу – ловила Илиодора за фалды фрака в Одессе, а он находился в Петербурге, полиция просеивала пассажиров владикавказских сухопутных линий, а Илиодор в это время, сидя в каюте старенького парохода «Император Александр Первый», плыл по Ладожскому озеру на Коневецкий остров, поглядывал в иллюминатор на серую мрачную воду и размышлял о своей судьбе.

Мысли его были невеселыми, в груди теснилась боль, на правом виске, будто сама по себе, дергалась жилка – нервы истрепались, стали ни к черту, и вообще Илиодор находился на последнем пределе.

Комары на Коневецком остррве водились такие, что на лету запросто сшибали воробьев. Илиодор изловчился, ухватил одного за туловище, сжал, но умертвить комара не сумел – слишком здоровым оказался! Из верхней части кулака вылезала голова, из нижней – длинные мускулистые ноги.

Были комары такими зубастыми, что запросто прокусывали плащ, сюртук, рубашку и исподнее белье сразу и добирались до живого тела. Кровью надувались так, что не могли летать, скакали по земле, будто зайцы, либо, просто лежа где-нибудь под кустом, переваривали пищу.

С Коневецкого острова Илиодор, не задерживаясь, отправился на берег Великого княжества Финляндского и благополучно достиг его.

Находясь уже в Финляндии, но чувствуя себя по-прежнему скованно, затылком, спиной ощущая опасность, оглядываясь, Илиодор добрался до города Кексгольма, там нанял проводника-финна и на почтовых лошадях погнал на север: Илиодор панически боялся останавливаться, ему казалось, что за ним все время смотрят, даже преследуют, и он стремился уйти от погони, замести следы.

На север он ехал десять дней, с восьмого по восемнадцатое июля, преодолев 1150 верст, кормил комаров, задыхался от мерзости к ним – комары лезли в ноздри, в глотку, под веки, попадали в суп, в воду, в чай – так он и ел суп с комарами, и воду пил с «летающими зубами», лицо и руки у него вспухли от укусов, глаза слезились, он оброс щетиной, костюм на Илиодоре неузнаваемо помялся, и сам он поник, постарел, сгорбился. Вряд ли сейчас бы жена узнала его – Илиодор за какие-то полмесяца стал другим.

Далее Илиодор сообщал, что он доехал «наконец до такого места Финляндии, где летом солнце круглые сутки не заходит, а зимой не показывается, где быстроногие красавцы-олени непрестанно жуют сизый приземистый ягель». Очень это удивило Илиодора – в летнюю пору солнце круглый день и круглую ночь висит в небе, ни на минуту не заползает за горизонт. При таком солнце Илиодор не мог спать, часами сидел на какой-нибудь кочке и, не моргая, глядел в небо. На комаров, которые откровенно доедали его, повисая большой шевелящейся тучей над головой, Илиодор в конце концов перестал обращать внимание. Немного завидовал проводнику-финну: того комары совсем не трогали. Намазаться бы какой-нибудь дрянью, отпугивающим дерьмом, мочой, керосином, дегтем, чем угодно, лишь бы его не трогали «летающие зубы», но, к сожалению, никакой дряни, кроме мочи, у Илиодора не было.

Финн как-то остановился около него, произнес медленно, задумчиво:

– А ты сладкий!

– Как это? – не понял Илиодор.

Проводник не ответил. Он вообще мог не говорить целыми сутками – просто не ощущал в этом потребности, белесый, с плоским лицом и свинячьими ресницами чухонец.

– Чудь белоглазая! – выругался Илиодор.

Проводник мог бы воспринять это как оскорбление, но к «чуди белоглазой» он отнесся спокойно, а точнее, никак.

Илиодор ощутил приближение тоски – она накатывала валом, жестокая, тяжелая, горячая, ему захотелось плакать, он вспомнил Дон, «Новую Галилею», единоверцев… Ему даже надзиратель Забураев, клоподав и тюремщик, казался сейчас человеком близким и родным. Дома уже пошли скороспелки и маленькие оранжевые дыньки, сладкие, как мед: на всех хуторах трескают окрошку с огурцами, с мясом и редиской, пьют «Смирновскую», наиболее богатые употребляют шустовский коньяк; во дворах вялится рыба, воздух сухой и терпкий, пьянит без водки; по ночам полыхают зарницы, а девчата поют песни.

Он заморгал побито, на глазах появились слезы, недалеко от себя услышал протяжный вскрик и невольно вздрогнул, сжался: это кто же мучает ребенка? Глянул на проводника. Тот сидел у костра, безучастный, молчаливый, с плотно сжатым ртом и на вскрик никак не реагировал.

– Ребенок кричит, – беспомощно пробормотал Илиодор, – как же так?

Крик