Иван Наживин - Иудей

И, став перед статуей великой богини, верховный жрец заговорил торжественно:

— Я — праматерь всего, владычица стихий, первородная дочь времени, старшая в сонме богов, царица в царстве теней, первая среди небожителей, в которой воплощаются все лики богов и богинь и которая одним мановением повелевает судьбами высоких небес, спасительными ветрами моря, тёмными подземного мира тайнами…

И когда договаривал он последние слова, Язону показалось, что он едва сдержал зевок. Он покосился на Филета. Тот улыбнулся тихонько. И Язон нахмурился ещё больше. Ему хотелось принимать все это очень серьёзно.

Торжественно ввели посвящаемого. Это был молодой римлянин с испитым, усталым лицом. И когда всеобщее внимание обратилось на него, Язон вдруг заметил, что верховный жрец, спрятавшись за пьедестал богини, зевнул во всю мочь, до слез. И вот раздвинулись в стороны белые завесы святилища и перед молящимися предстал посвящаемый. На нем была уже драгоценная хламида, пёстро вышитая разными животными. На голове его был венок из белой пальмы, расположенной в виде лучей, а в правой руке держал он факел. И верховный жрец начал с проникновением новую молитву:

— О, богиня, вечная и святейшая покровительница человеческого рода, неустанная заступница слабых и бедных смертных! О ты, которая с материнской нежностью идёшь на помощь страдающим и несчастным! Нет дня, нет ночи, нет ни одной минуты в жизни, когда бы не изливались на смертных твои божественные щедроты. На море и на суше ты подаёшь всем твою благую руку. Ты разгоняешь все бури жизни и покрываешь всех твоим покровом. Ты разрешаешь самые запутанные узлы судьбы, смиряешь неистовые бури Фортуны, сдерживаешь угрозы вражеских созвездий…

По истомлённому лицу посвящаемого текли слезы умиления, а верховный жрец боролся с зевотой. Язону решительно надоело это. Он очнулся от своих сумрачных дум, когда все вокруг зашевелились. Близкие поздравляли посвящённого. Присутствующие постепенно выходили. К Язону с самой любезной улыбкой подошёл верховный жрец Тирроин.

— Рад узнать сына достопочтенного господина Иоахима, — проговорил он. — Сейчас в честь посвящённого у нас начнётся пир: мы будем рады видеть тебя с твоим достойным наставником в числе наших гостей.

Язон извинился: он должен спешить домой.

— В таком случае я прошу вас сделать нам эту честь в другой раз, — сказал Тирроин. — Мы всегда будем рады видеть тебя среди нас…

И, сказав несколько светских любезностей, он подошёл к ожидавшей его красивой знатной женщине. Язон сразу узнал её: это была красавица Амариллис, жена проконсула Ахайи Галлиона.

— Бог Анубис ожидает тебя сегодня в храме, как только на землю спустится ночь, — тихо сказал ей Тирроин.

Милое лицо Амариллис просияло счастьем… А Тирроин перешёл уже к другим женщинам, которые почтительно ожидали его.

— Но что им всем тут надо? — проговорил Язон.

— Изида также покровительница сновидений, — сказал Филет. — Может быть, Тирроин занимается толкованием снов…

В толпе посвящённых слышался уже смех и перешёптывание. Было почти так же, как на гулянье на Аппиевой дороге. Красавица Амариллис озарила Язона мягким взглядом своих прелестных глаз и села в богатые носилки, которые поджидали её.

Язон с Филетом вышли тоже. И долго шли молча.

— Но что же все это такое, Филет? — останавливаясь, проговорил Язон. — Почему все это так непонятно? И иногда красиво, иногда глубоко, иногда нелепо. И эти его зевки…

— Но ведь в жизни все так, милый, — отвечал Филет. — И красиво, и нелепо, и трогательно, и зевки. Почему же ты хочешь, чтобы тут было иначе? Люди все творят по образу и подобию своему, и естественно, что не все у них выходит складно. Надо учиться прощать им их слабости, хотя бы по тому одному, что и мы люди, и мы ничего путного не создали. Помнишь, как на замёрзшей реке, перед Янтарным Берегом, говорили мы с тобой о Том, Кто как будто шепчет нам что-то в душу со звёзд? Мне часто кажется, что люди поступили бы прекрасно, если бы дали говорить Ему одному, не мешали бы Ему; а они не могут: и осла в перьях выпустили, и систры звякают, и венец пальмовый на голове. А Того за всем этим уж и не слышно совсем… Я часто вспоминаю два изречения Секста-пифагорейца. «Не говори толпе о Боге», — сказал он, во первых, и это было, кажется, умно, ибо говорить ей о Нем просто бесполезно…

— А другое?

— А другое вот: «Человек, достойный Бога, есть Бог среди людей». Это уж не так ясно, не так просто и потому вызывает… сомнения, хотя какая-то крупинка чистого золота заложена и в этих словах… Но… — улыбнулся он, — зевать можно ведь и над этим…

XXXV. ВЗЫСКУЮЩИЕ ГРАДА

Под тёмным плащом с капюшоном Мнеф явился к золотому Миллиарию. Там была уже Миррена и Актэ, которая после трав Эринны сразу почувствовала себя лучше. Чтобы не обращать на себя слишком большого внимания, другие верные из Палатинского дворца пошли отдельно. Общинка как будто за эти месяцы выросла: у Андроника и Юнии было теснее. Был, как всегда, и старый Пантерус — он все колебался, не крестился, — и ещё более старенький Жаворонок, тоже все не крестившийся. Их не неволили. Может быть, их и отстранили бы, если бы не Перценний, внук Жаворонка, которого тот совсем случайно нашёл в водоворотах города, молодой акробат из цирка. Работа его плохо вязалась со званием христианина, но у него на руках была огромная семья, и на его призвание закрывали поэтому глаза: надо же кормиться…

Когда пришли Актэ, Миррена и Мнеф, собрание ещё не начиналось. Покой гудел сдержанными голосами. Павел находился все ещё под арестом при преторианских казармах. Вскоре по приезде он пригласил к себе для беседы членов местной синагоги. Они явились и заявили, что они до сих пор о нем решительно ничего не слыхали. Павла перекосило, но он справился с собой. Собеседование кончилось, как везде: бурным скандалом. С тех пор иудеи зорко следили за нововерами и никогда не упускали случая навредить им. Поэтому и теперь у ворот дома Андроника стоял один из верных, охранявший святой покой собрания.

Жаворонок по обыкновению задремал. Пантерус своими умными, весёлыми глазами осматривал собравшихся. Нововеры ему и нравились, и не нравились — от этого он так все и колебался. Больше всего не нравились ему в них эти постоянные разговоры о самых причудливых вещах. Всякий раз, как он попадал к ним, он непременно слышал какие-нибудь новые, смущавшие его выдумки. И теперь, в ожидании апостола Петра — он только что прибыл в Рим, — верные, как всегда, оживлённо беседовали.

— Очень уж огорчился Павел этим приездом, — говорила какая-то пожилая женщина, сидевшая к Пантерусу спиной. — Какие злые люди, вздыхает, какие жалкие люди… Я же сам принёс им, собрав, деньги, а они на эти деньги шлют по моим следам своих людей, чтобы строить на чужом основании, чтобы назло мне портить то, что уже сделано…

— А кто же виноват? — упрямо возразил высокий, сутулый Скорпион, уже попавший к нововерам и ведший среди них ярко бунтарскую линию. — Ведь он сам в деле много напутал. Я человек малограмотный и многого не ухватываю. Но смущаюсь часто. Вот недавно старый Лин за богослужением вычитывал из послания Павла: все-де, желающие благочестиво жить во Христе, всегда будут гонимы. И многие духом смутились: ежели мы всегда будем гонимы, так на что же нам и идти за Павлом? Какая в этом сладость? Не он ли все обещал, что скоро придёт Освободитель и всем неправдам и страданиям будет конец? А теперь опять: всегда будете гонимы. Недаром пословица говорит: что толку хотя бы и в длинной флейте?[58]

Старенький беленький Лин, уныло потупившись, сидел на своём обычном почётном месте. В общине уже шёл разговор, чтобы избрать его первым епископом, но он боязливо отклонял эту честь. Не только среди верных, но и среди пресвитеров то и дело вспыхивали раздоры, взносы от зажиточных на дела общины поступали нехотя, были случаи неповиновения, многие лениво посещали собрания, а другие и совсем отпали. Может, вот старец Пётр что сделает…

— А я всегда говорил и говорить буду, — упорно бубнил сутулый Скорпион, — что надо отобрать у богатых хоть часть их богатства и облегчить участь верных. Какой же он мне брат, если он плавает, как рыба в воде, а я с детьми не выхожу из муки мученской? Вы все слышали, что писал старец Иаков из Иерусалима. «Не богатые ли притесняют вас, — писал он, — и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?..» А наши здесь слово вымолвить перед богачами боятся. А явятся те в собрание — пожалуйте, занимайте первые места! Павел писал, что мы ангелов судить будем, а богачей вот не смеем. А беднота ропщет. И некоторые уже перешли к богу Мифре: там тоже чашу и хлеб благословляют, а о бедных пекутся больше…

На него набросились было сразу несколько человек, но в это время в покой вошёл Симон Гиттонский с Еленой. Он приветствовал всех обычным «маран ата», но многие промолчали. На него косились все более и более: ходили слухи, что он устраивает для верных тайные собрания, на которых говорит своё. Елена заметно увядала, и вид её был устал и растерян.