Дэн Симмонс - Черные холмы

Он знает, что это рак съедает его. Усиливающаяся и расширяющаяся боль уже некоторое время донимала его, но он был к ней готов и мог с ней совладать. А нынешняя внезапная слабость… Что ж, ему семьдесят один год, но никогда прежде он не испытывал такой слабости. Никогда.

Паха Сапа трясет головой, чтобы прогнать ее, и с его длинных, все еще черных косичек капает пот.

— Старик!

Августовские цикады трещат громко, в ушах у него гудит, и потому поначалу Паха Сапа даже не понимает, что это зовут его.

— Старик! Билли! Эй, Словак!

Это мистер Бор глум, который стоит между сараем с лебедками и дорожкой на парковку. Паха Сапа отпускает перила и поднимает усталую руку. Они сходятся на площадке вблизи кричащих, смеющихся рабочих, которые выстроились в очередь к кассе.

— Ты здоров, Билли?

— Конечно.

— У тебя вид… нет, «бледный», пожалуй, не то слово… изможденный. Мне нужно показать тебе кое-что там, наверху. Ты готов подняться?

Паха Сапа поворачивает голову к лестнице из пятисот шести ступенек, спрашивая себя, сможет ли одолеть их даже без обычного утреннего груза в пятьдесят или шестьдесят фунтов. Он собирался работать весь пятничный вечер, приготовить и доставить динамит в схрон здесь, у горы, — правда, подходящего места он пока не нашел, — потом всю субботнюю ночь размещать заряды, готовясь к воскресному визиту Рузвельта. А теперь он даже не знает, сможет ли подняться по лестнице в такую жару.

Борглум на мгновение прикасается к его спине. Паха Сапа редко потеет так, чтобы это замечали другие, — предмет старой и дурной шутки среди рабочих, — но сегодня у него вся спина мокрая.

— Мы поедем на канатке.

Паха Сапа кивает и идет за Борглумом к платформе канатной дороги под сараем с лебедками. Сегодня подъемником управляет Эдвальд Хейес, который при виде Борглума прикасается к своей пыльной шапочке.

Паха Сапа ненавидит подъемник, но молчит; они с Борглумом втискиваются в узкое пространство вагонетки размером с уличный сортир, после чего Борглум дает знак Эдвальду — поднимай.

Паха Сапа знает, что его страх перед канатной дорогой глуп, он целыми днями висит в люльке, болтающейся на стальном кабеле диаметром одна восьмая дюйма, тогда как канатная дорога использует трос диаметром семь восьмых дюйма, накинутый на громадные шкивы и тянущийся от лебедочного сарая на Доан-маунтинг до укосины над головой Рузвельта в трехстах футах от нее и в четырехстах футах над уровнем долины. А вагонетка движется на тросе диаметром три восьмых дюйма, приводимом в действие большим шкивом в лебедочном сарае.

Но Паха Сапа — как и все остальные рабочие после происшествия с канатной дорогой — знает, что, хотя большой шкив должен крепиться на своей оси стальным фиксатором и в ступице шкива и оси есть для этого фиксатора посадочные места, на самом деле шкив всегда крепится всего одним болтом, который пропускают через ступицу в гнездо посадки фиксатора на оси. Этот болт по меньшей мере один раз отвинтился, что привело к поломке вала лебедки, и вагонетка полетела без остановки по всему тросу, выдрав с вершины горы всю укосину с ее основанием.

Гутцон Борглум должен был сесть в этот вагончик, но опоздал на несколько минут, и потому Эдвальд отправил вместо него канистры с водой. Эти канистры, разорванные в клочья, разметало на площади в два акра по Доан-маунтинг. Приди Борглум вовремя — и после гибели скульптора проект Рашмор, скорее всего, закрыли бы.

Они поднимаются все выше и выше, но Борглум, кажется, ничуть не нервничает. Они направляются в пространство между тремя существующими головами, к блоку ровного белого гранита, подготовленного для головы Тедди Рузвельта.

Ни ветерка. Жара здесь еще сильнее, чем внизу, — белая порода по сторонам от них фокусирует и излучает тепло, накопленное за целый день невыносимого пекла. Температура в Рэпид-Сити бьет все рекорды; Паха Сапа предполагает, что здесь, в эпицентре белого жара, температура должна быть не меньше ста двадцати градусов по Фаренгейту. А он висел, двигался, раскачивался, бурил в этих условиях с семи утра.

Борглум машет Эдвальду, и вагонетка резко останавливается, тошнотворно раскачиваясь в воздухе. Оба пассажира держатся за кромку деревянной клетки, доходящую до уровня груди, и Борглум гладит направляющий тросик, потом протягивает руку и фиксирует аварийный тормоз, который был добавлен по распоряжению Джулиана Споттса — последнего бюрократа, назначенного «ответственным» за проект (на самом деле ответственный всегда только мистер Борглум), после очередного отказа тормозной системы канатной дороги, когда несколько человек попадали вниз.

Они очень высоко: выше Вашингтона, на уровне глаза Джефферсона, который смотрит на грубую массу породы — черновую заготовку волос Авраама Линкольна. Работы над головой Теодора Рузвельта еще не начинались, и та выглядит почти вертикальной стенкой ослепительно-белого гранита, ожидающей последних тщательно рассчитанных взрывов, а уже потом — каменотесов.

Вагонетка перестает раскачиваться. Оба пассажира прижались к северо-западной загородке клетки и смотрят на белый гранит.

Сказать, что на голове Рузвельта вообще не велись никакие работы, — значит солгать. За последний год, в особенности за время успешных четырех теплых месяцев, Борглум пробурил, а Паха Сапа подорвал более восьмидесяти футов исходного серого выветренного непригодного гранита на южном торце Шести Пращуров. В течение этих взрывных и камнетесных работ только Борглум был уверен, что под плохой скальной породой они найдут гранит, пригодный для камнетесных работ. И в конечном счете они его нашли в достаточном — едва достаточном — объеме, чтобы вытесать голову Рузвельта.

Если они не наделают ошибок.

Проблема состоит в том, что гранита у них осталось совсем немного, большая его часть уже использована. Любому наблюдателю, расположившемуся на Доан-маунтинг или в долине под головами, представляется, что Рашмор — основательная, прочная гора (можно представить, как ты поднимаешься на нее по противоположному склону, поросшему лесом), но эта основательность — иллюзия, и Паха Сапа знает это со времени своей ханблецеи ровно шестьдесят лет назад.

За северным торцом Шести Пращуров, за головами трех президентов, появляющихся теперь из гранита, и четвертой головы, подготовленной к камнетесным работам, лежит длинный и глубокий каньон. Эта трещина в скале начинается чуть к северу от головы Линкольна и простирается на юго-запад от голов футов на триста пятьдесят.

За тремя первыми головами, уже появившимися из камня, достаточно породы. За головой Тедди Рузвельта, расположенной позади трех других и вблизи невидимого вертикального каньона, остается только тридцать футов породы, из которых и предстоит высечь портрет последнего президента. Паха Сапа знает, что если углубиться в поисках хорошей породы еще на десять футов (после уже взорванных восьмидесяти футов), то от Рузвельта придется отказаться — там просто не останется достаточного объема пригодной для работы породы.

Борглум снимает белую шляпу, вытирает лоб красным платком, извлеченным из заднего кармана, и откашливается.

— Мы в пяти футах от носа, Билли.

— Да.

Жар от белого гранита здесь полностью ощутим. Вызывает тошноту. Паха Сапа пытается поморгать, чтобы исчезли черные точки, плывущие перед глазами.

— Из-за президентского визита я назначил тебя на работу завтра и в воскресенье.

— Да.

— Кроме Рузвельта здесь будет много важных персон. Сенатор Норбек… уж не знаю, как он смог столько продержаться, ведь у него рак челюсти. Конечно, губернатор Берри. Этот не упустит возможности покрутиться рядом с президентом, даже если президент — демократ и сторонник нового курса. И много других, включая Доана Робинсона и Мэри Эллис.

Мэри Эллис — дочка Гутцона Борглума. Паха Сапа кивает.

— Поэтому я хочу, чтобы показательный взрыв прошел глаже гладкого. Очень гладко. Пять зарядов. Я думаю, вот здесь, под свежим гранитом, выбрать немного по направлению к Линкольну, чтобы взрыв прозвучал эффектнее. Какого бурильщика тебе назначить на завтра? Мерла Питерсона? Громилу?

Паха Сапа трет подбородок. Ощущения в его теле приглушены, потому что боль разливается повсюду.

— Да, Пейн подойдет. Он знает, что мне нужно для зарядов, еще до того, как я ему объясню.

Паха Сапа и Джек «Громила» Пейн проработали вместе почти все дни этого жаркого лета, как на голове Линкольна, так и на гранитном поле, подготавливаемом для Тедди Рузвельта.

— Скажу Линкольну, чтобы он назначил тебе на завтра Громилу, — кивает Борглум. — Что еще тебе нужно? Я очень хочу, чтобы демонстрационный взрыв прошел гладко.

Паха Сапа заглядывает в глаза Борглуму. Там столько ума и решимости — они всегда там были, — что это чуть ли не пугает его. Как и большинство тех, кто заглядывает в них.