Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

робко сказал Уотсон. – Конечно, у нас есть женщины-полицейские.

– Есть-то есть, – сказал Адамов, и влажное луноподобное лицо его побагровело от смеха, – но не такие толстухи, верно?

Пока отмыкались сложные замки на стальных дверях хранилища, экскурсоводша объявила:

– Дамы, оставьте, пожалуйста, сумки у сторожей.

И добавила, как бы во избежание очевидного истолкования этих слов:

– Дело в том, что дамы могут уронить сумки и причинить ущерб. Такое бывало.

Хранилище разделено на три небольших, освещенных канделябрами помещения. Первые два отведены под уникальнейшую из экспозиций музея, изысканную панораму скифского золота: браслетов и пуговиц, холодного оружия, тонких, как бумага, листьев и цветочных венков.

– Первого века штуковины, – сказал Адамов. – До нашей эры, нашей эры, всякая такая мура.

Третья комната скучнее и ослепляет великолепием. Дюжина застекленных прилавков (с металлическим штампом производителя: Холланд и Ко., 23 Маунт-стрит, Гровенор-сквер, Лондон) пылала огнями аристократических безделушек. Трости из оникса и слоновой кости, птицы с изумрудными язычками, букет лилий из жемчуга, букет роз из рубина, кольца и шкатулки, рябившие дрожащим блеском, как воздух в жаркий день.

Мисс Суон пропела: «Бри-бриллианты – лучший друг девчонки»; кто-то крикнул: «Эрла Джексона сюда, где он?» – и ему ответили: «Ты ж понимаешь, этот котяра так рано не подымется. Ну, будет жалеть, что пропустил! С его-то стекляшками».

Адамов прочно встал перед прилавком, где была коллекция Фаберже – и один из немногих миниатюрных символов царской власти – корона, держава и скипетр.

– Прелесть какая, – вздохнула мисс Суон. – Правда, мистер Адамов?

Адамов по-отечески улыбнулся:

– Главное, тебе нравится, малышка. По мне, так это все сплошная дрянь. Кому от этого польза?

Айра Вольферт, жевавший незажженную трубку, похоже, был того же мнения.

– Терпеть не могу драгоценностей, – сказал он, сердито глядя на поднос со сверкающими безделушками. – Не отличаю циркония от бриллианта. Разве что цирконий лучше. Больше блестит.

Он обнял за плечи жену.

– Слава богу, жена у меня не любит украшений.

– Да нет же, Айра, люблю, – сказала миссис Вольферт, уютная женщина, склонная высказывать твердые убеждения в полувопросительном тоне. – Я люблю произведения искусства. А это все – обман и мишура. Когда я на такое гляжу, то просто заболеваю.

– Я тоже, но по-другому, – сказала мисс Райан. – Все бы отдала вон за то колечко – с тигровым глазом.

– Я от такого просто заболеваю, – повторила миссис Вольферт. – Такие вещи я не называю произведениями искусства. Вот это, – она указала на свою простенькую брошку из мексиканского серебра, – я называю произведением искусства.

Миссис Гершвин тоже занималась сравнениями.

– Мне ничто подобное даже не снилось, – говорила она, потерянно перебирая свои бриллианты. – Лучше бы не приходить. Меня такая злость берет – так бы и треснула мужа.

– Если бы можно, вы бы что взяли? – спросила мисс Райан.

– Все, солнышко, – ответила миссис Гершвин.

Мисс Райан кивнула:

– Точно, а дома разложить это все на полу, раздеться догола – и кататься.

Вольферту ничего этого было не нужно, он хотел «выбраться отсюда и поглядеть на что-нибудь интересное», о чем и сообщил экскурсоводше. Она в ответ препроводила всех к выходу и пересчитала выходивших по головам. Километров через шесть поредевшая группа приволоклась в последний выставочный зал на ногах, подгибавшихся от двухчасового осмотра египетских мумий и итальянских Мадонн, глазения на прекраснейших, но чудовищно развешенных старых мастеров, ощупывания гробницы Александра Невского и изумления парой Голиафова размера сапог, принадлежавших Петру Первому.

– Которые этот прогрессивный человек, – сказала экскурсоводша, – сделал своими руками.

В последнем зале она велела нам «подойти к окну и посмотреть на висячие сады».

– Но где, – проблеяла мисс Суон, – где эти сады?

– Под снегом, – сказала экскурсоводша. – А это, – и она показала на последний номер программы, – это наш знаменитый павлин.

Павлин, экзотическая причуда работы часового мастера XVIII века Джеймса Кокса, был привезен в Россию в подарок Екатерине Второй. Игрушка заключена в стеклянную клетку размером с садовую беседку. В центре – павлин, примостившийся среди золоченой листвы бронзового дерева. Рядом на ветках сидят филин, петух и белка. У подножия дерева разбросаны грибы, один из которых образует циферблат часов.

– Когда бьет час, происходят интереснейшие события, – объяснила экскурсовод. – Павлин распускает хвост, петух кукарекает, филин моргает, а белка грызет орех.

Адамов хмыкнул:

– Мне начхать, что она делает. Дурь сплошная.

Мисс Райан устроила ему нагоняй. Почему, хотела бы она знать, он так относится к «продукту творческого воображения»? Адамов пожал плечами:

– Что тут творческого? Куча работяг слепнет, чтобы миледи смотрела, как павлин распускает хвост. Гляньте на эти листья. Сколько труда, подумать страшно! И все ради ерунды. Бесполезной дряни. Ты что это, малыш? – (Ибо мисс Райан начала что-то записывать в блокнот.) – Ты что, записываешь все мои глупости?

Пораженная, мисс Райан объяснила, что записывает новое впечатление от игрушки.

– Мм, – сказал он голосом, далеко не таким добродушным, как его улыбка. – Думаешь, я кретин, да? Ладно, записывай. Я тебе скажу, почему мне это не нравится: потому что я сгнию, а этот павлин все будет хвост распускать. Все музеи таковы. Напоминания о смерти. О смерти, – повторил он с нервным смешком, перешедшим в безрадостный гогот.

К павлину подошла куча солдат из другой экскурсии. Тут как раз стали бить часы, и солдаты, бритоголовые деревенские парни в унылых форменных штанах, провисавших на заду, как пеленки, оказались перед двойным волшебством: они пялились на иностранцев и смотрели, как в бледном свете Зимнего дворца мигают золотые глаза филина и светятся бронзовые перья фазана. Американцы и солдаты теснились поближе к часам, послушать пение петуха. Человек и искусство, на мгновение вместе, живые, неподвластные старухе Смерти…

Был сочельник. Переводчики из Министерства культуры под руководством Савченко собственноручно установили в асторийской столовой елку и украсили ее самодельными открытками и паутинками золотого дождя. Актеры, размякшие по случаю четвертого совместного Рождества, накупили друг другу тонны подарков: елку опоясывал двадцатифутовый ковер пестрой ленточно-целлофановой неразберихи. Подарки предстояло открыть ровно в полночь. Но полночь уже давно пробила, а мисс Райан у себя в комнате все еще заворачивала пакеты и рылась в чемоданах, выискивая безделушки взамен подарков, которые не позаботилась купить.

– Может, подарить кому-нибудь из детишек кролика? – сказала она.

Речь шла о резиновом кролике, которого ей передал через меня Степан Орлов. Кролик уютно устроился у нее на постели среди подушек. Она чернилами навела ему усы, а на боку написала печатными буквами: «Степан-кролик».

– Нет все-таки, – решила она. – Подарю – так никто в жизни не поверит, что я подцепила русского ухажера. Вернее, чуть не подцепила.

Орлов больше не звонил.

C моей помощью мисс Райан отнесла подарки в столовую, как