Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

— Скажите-ка, госпожа Скаррон, ваш муж, господин Скаррон, был весьма смешон, не правда ли?

— Мадам, — мягко ответила я, — он был болен. Не знаю, право, что уместнее — сострадать больным или осмеивать их. На мой взгляд, это зависит от характера тех, кто их окружает.

Я знала, как опасно давать маркизе отпор, когда она находится в столь злобном настроении — на каждый выпад она отвечала десятком новых, — но, будучи от природы гордой и самолюбивой, я не всегда могла обуздать свою мятежную натуру. Гости затихли и внимательно следили за нашим поединком, коего исход был ясен для всех, включая меня самое; в глазах прекрасных кавалеров и дам сверкала та же свирепая жажда крови, что у римлян, бросавших безоружного христианина на растерзание львам.

— Известно ли вам, Марсийяк, что в молодости госпожа Скаррон пленила множество сердец; об этом столько написано! Ведь это вам, мадам, Жиль Буало, брат нашего сатирика[55], посвятил известный катрен, в коем весьма остроумно украшает рогами лоб вашего супруга?

— Я вижу, вам нравится быть моим биографом, мадам. Но должна вас разочаровать: в этом отношении мне не в чем себя упрекнуть, да и будь у меня повод стыдиться, вы, я уверена, согласитесь со мною, что лишь тот, кто никогда не грешил, мог бы бросить в меня первый камень.

Все затаили дыхание. Тигрица слегка дрогнула от моего намека, но тут же бросилась в атаку с возросшею яростью, и я поняла, что перед этим шквалом оскорблений самое разумное смолчать.

— Говорят, у господина Скаррона не было ни гроша за душою, и гостям, желавшим у него поужинать, приходилось носить с собой еду… Вообразите, дорогой Лангле, что госпожа Скаррон продавала мебель у порога собственного дома, чтобы рассчитаться с долгами… Когда я брала бедняжку Скаррон к себе на службу, она жила в такой нужде, что держала одну лишь кухарку на все хозяйство. Зато нынче я не устаю восхищаться ее шитыми золотом платьями. Однако, мне кажется, эта долгая бедность оставила в ней что-то мещанское, не правда ли, Лангле? Вам следовало бы пойти к ней в советчики; она не глупа и скоро научится держать себя в обществе…

Она ничего не упустила — ни «Приют Безденежья», ни глупости, написанные Скарроном о Королеве-матери во времена Фронды, ни «пост», к коему принудил меня супруг; далее посыпались вариации — по ее мнению, весьма остроумные, — имени Скаррона: Скотон, Скверной, Скакун, Скаред, Скопец и т. д. Марсийяк, сын моего старого друга Ларошфуко, Лангле и вся прочая братия хохотали до слез.

Впервые Король оказался свидетелем подобной сцены; вдобавок, его любовница была нынче в ударе. Но он молчал, не глядел на меня и продолжал невозмутимо играть в карты.

Потом эта буря, не находя должного отклика, улеглась так же внезапно, как и возникла. Кто-то помянул Данжо, и фаворитка тотчас ухватилась за эту свежую добычу; она ненавидела Данжо, некогда служившего посредником между Королем и мадемуазель де Лавальер. Увидев, что обо мне забыли, я выждала несколько минут, чтобы придти в себя, и когда мое бешено стучавшее сердце утихло, а с ладоней сошли отметины от впившихся в них ногтей, вполголоса обратилась к Королю: «Сир, я полагаю, госпожа де Монтеспан более не нуждается во мне нынче вечером. Могу ли я просить Ваше Величество позволить мне удалиться?»

Король улыбнулся, кивнул и в тот миг, когда я уже переступала порог, медленно и очень громко произнес: «Я бесконечно благодарен вам за все оказанные мне услуги, госпожа де Ментенон!»

Очутившись в передней, я вынуждена была прислониться к стене; голова у меня кружилась — от счастья, от изумления, от признательности: Король назвал меня госпожою де Ментенон!

Какой униженной женщине выпадал столь блистательный реванш, заключенный в одной короткой фразе?! Этой фразою Король навсегда зачеркнул нищего Скаррона, убогое, преследующее меня по пятам прошлое, всякое упоминание о жизни, столь несовместной с его блестящим Двором, все злобные выходки своей любовницы, напомнив, что я служу вовсе не ей, а ему самому; этим неожиданным, потрясающим возвышением он наградил меня за выдержку, с которой я претерпела издевательства фаворитки. «Госпожа де Ментенон!»… «Госпожа де Ментенон!»… это имя, произносимое завистливым шепотом, в один миг облетело коридоры, лестницы и салоны замка; десятки перьев устремились к чернильницам, чтобы затем повторить в письмах, отсылаемых в Париж, в провинцию, за границу, это слово Короля, давшее пищу для предположений, расчетов и выводов; и вот уже маркиза де Севинье в своем особняке Карнавале запечатывала свое послание ко мне, начинавшееся вопросом: «Правда ли, дорогая моя малютка, что…»

«Да, правда!» — отвечала я всем, кто задавал мне тот же вопрос, — правда, что Король назвал меня госпожою де Ментенон и удостоил великой чести носить имя владения, которое я получила благодаря ему».

Дело представлялось тем более удивительным, что, присвоив мне имя, на которое я не имела никакого права, Король должен был бы отобрать его у весьма знаменитого и влиятельного семейства, владевшего замком до меня. Словом, то было потрясающее событие, и под стать ему — досада фаворитки: значит, Королю мало обманывать ее с молоденькими любовницами, он еще заставляет ее почитать, в ее собственном доме, женщин, недостойных целовать ей ноги! Но ее не так-то просто было запугать; вдобавок, она пребывала в самом едком расположении духа — вероятно, оттого, что целыми стаканами пила уксус, чтобы похудеть, — и в последующие дни устроила мне еще несколько бурных сцен, желая подчеркнуть, что если я и переменила имя, то отнюдь не переменила службу; однако я уже не обращала внимания на эти булавочные уколы. Мне было жаль только одного — что я не могу публично броситься к ногам Короля и горячо поблагодарить его; невозможность этого порыва огорчала меня тем сильнее, что доселе я ни разу не испытала желания встать на колени перед кем бы то ни было.

Однако приходилось скрывать свои чувства — и удовлетворение недавним успехом и привязанность, которой полнилось мое сердце. В присутствии Короля я вела себя с прежней сдержанностью и почтением: если он не говорил со мною, я не позволяла себе взглянуть на него даже украдкой и выказывала абсолютную холодность ко всему, до него касающемуся.

Играть роль невозмутимой особы мне было тем легче, что я всю жизнь скрывала от окружающих слишком многое: позор моего рождения, преступления отца, импотенцию мужа, несчастливую любовь к д'Альбре, преступную связь с маркизом де Вилларсо, воспитание незаконных детей, спрятанных от всего света и тысячи других дел и интриг, которые уже с шестнадцатилетнего возраста приучили меня к несравненному притворству и скрытности.

К счастью, Король хранил свои тайны не хуже моего: с ним мне не приходилось бояться тех взрывов, на которые был горазд Вилларсо. Он великолепно владел собою; притом, он равно уважал и свои и чужие секреты, тем более, что в данном случае мое желание крайней осторожности совпадало с его собственным.

Хорошо, что скрытность также имеет свои скромные радости. Кроме чувства соучастия, связывающего тайных любовников, в ней есть и некоторое сладостное удовольствие играть комедию на людях и обманывать общество, которое презираешь; вдобавок, сдерживая свои страсти, вы придаете им удвоенную энергию, что как нельзя лучше способствует усладам любви.

Глава 12

Над Сен-Сиром идет дождь. Вода переполнила фонтаны Внешнего двора, дорожки для променада превратились в топь, а оголенные трельяжи Королевской Аллеи напоминают нынче вечером плетень из сухих ветвей, которым прикрываются солдаты в траншеях. Да и сам парк выглядит покинутым полем битвы.

Из госпиталя доносится хриплый кашель; сердце разрывается слушать его; как мне хотелось бы забрать хоть нескольких маленьких больных с восковыми личиками к себе в «купе», чтобы согреть их, хотя я и знаю, что ничем не помогу им: смерть все равно заберет эти хрупкие тельца — через десять ли, через тридцать лет.

Вот она — тщета людских деяний, когда ставишь себе целью завоевать любовь людей, а не Бога: песчаный замок, построенный на песке, прах на прахе.

Все в нашем изгнании тщетно и смехотворно, а пуще всего тщательный инвентарий наших воспоминаний.

Если бы не та редкая добродетель упорства, которую во мне воспитывали с раннего детства, я бы тотчас бросила перо и пошла улечься в постель в ожидании того, что не замедлит случиться. Как скоро устаем мы от невыполнимых задач, и как нелепо намерение стать собственным историографом! Напрасно я пытала свою память, чтобы восстановить все подробности о людях, событиях, местах; напрасно сверялась с сохраненными письмами, напрасно, в порыве искренности, принуждала себя описывать то, что хотела бы забыть, — главное все равно ускользает от меня: я вынуждена с болью признать, что мне не удалось вывести на сцену себя настоящую.