Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта

Через несколько секунд ему, очевидно, задали какой-то вопрос, на который он коротко ответил: «Есть!» Затем, опять лукаво усмехнувшись, провел Таню в другую комнату, где на небольшом столе был сервирован невиданный советской студенткой, роскошный ужин.

— Подождите тут, гражданка, — сурово сказал он, указывая на стул около двери и сейчас же ушел.

Таня осталась одна. Широко раскрытыми глазами всматривалась она в окружающую ее роскошную обстановку и не понимала, что за сон ей снится… Зачем она в этом таинственном Реввоенсовете? Что она — военная шпионка? Или из нее собираются сделать шпионку? И зачем этот стол с ужином? Какая-нибудь провокация или… пытка. Ее размышления были прерваны едва слышным скрипом двери и неожиданно чьи-то руки крепко закрыли ей глаза, а голос сзади — ах, какой знакомый и родной! — сказал:

— Ну, вот. Теперь, гражданочка Нежнолапочка, вы будете немедленно расстреляны бокалом шампанского!

Господи!.. Неужели? Таня вскочила и, сияя, обернулась. Улыбающееся лицо склонилось к ней и милые губы прижались к ее губам.

— Миша… Родной…

Девушка подумала, что она произнесла вслух эти слова, но на самом деле ее губы были прижаты к губам любимого, дыхание замерло и эти слова только пронеслись сияющей, радостной, горячей волной по всему ее существу. И сразу стало просто и спокойно. Раз «ОН» здесь, — значит все будет хорошо!.. Но когда она оторвалась от мужских губ, ее лицо побледнело и руки невольно опустились вниз. Перед нею, с улыбающимся, — таким знакомым и родным, — лицом мастера-рабочего Пензы, стоял военный с золотой звездой на воротнике щегольского мундира и с сияньем двух орденов Красного знамени на груди… А потом… потом сказка продолжалась. Растерявшаяся девушка пила что-то необычайно вкусное, ела что-то само таявшее во рту, а против нее со знакомой веселой усмешкой сидел тот же милый Миша. Только уже не рабочий Пенза, а маршал Тухачевский… Таня не могла бы сказать, как долго продолжалась эта сказка, о чем они говорили. Голова ее кружилась и от выпитого шампанского, и от вихря приключений, и от близости любимого рабочего… Ибо Миша-мастер был ей пока ближе, чем Миша-маршал…

Очнулась она только тогда, когда ее безвольное тело легло на широкий диван и поцелуи Миши стали горячими и ищущими. Только тогда она стала пробуждаться от радужного сна. Прикосновение горячей мужской руки к обнаженным бедрам резко привело ее в сознание. Она почувствовала страсть своего друга, но какая-то светлая волна чистой, нежной любви захлестнула и победила безвольную чувственность дрожащего тела… Ах, это шампанское — гибель для женщин! Шампанское, отнимающее волю, парализующее сознание, окрашивающее весь мир в легкие, веселые цвета и тона!.. Шампанское, от которого поет женское сердце, клокочет в жилах помолодевшая кровь, тянутся сами собой навстречу мужским горячие женские губы и безвольно, бездумно и радостно подчиняется жадным мужским рукам трепещущее тело…

Но Танина любовь была еще ясной, чистой и светлой. Вот почему волна какого-то мягкого внутреннего протеста поднялась в ней. Вот почему мягко обняли шею мужчины нежные девичьи руки, и губы умоляюще прошептали на ухо:

— Миша… Родной мой!.. Любимый!.. Не надо ЭТОГО… Не нужно, ПОКА… Я ведь совсем, совсем пьяная. Ничего не понимаю и не соображаю… А я хочу, чтобы все… это, как праздник прошло — светло, радостно и ясно… Не в пьяном угаре… Пойми меня, любимый мой… Считай, что я У Ж Е твоя, но пусти меня…

Мужские руки не отпускали Горячие темные глаза были так близко у лица Тани. Жадные хищные губы торжествующе улыбались у девичьих губ.

— Ты теперь моя, совсем моя, Танюшенька. Я не пущу тебя.

И опять умоляюще зашептали девичьи губы.

— Миша… Дорогой… Я не буду сопротивляться. Я в твоей власти… Но ты — у меня первый и… единственный… Я не хочу, чтобы наша любовь началась так… Под пьяную руку… Пойми меня, родной. Мне хочется не только любить, но и уважать и тебя и свое чувство… А здесь, пьяными… Пусти меня… Верь мне — я твоя… совсем, совсем твоя. Но «это» потом, когда я буду готова к празднику любви. Будь сильным, Миша… Умоляю тебя…

Впоследствии Тухачевский не раз вспоминал и удивлялся, что заставило его выпустить тогда трепещущее тело любящей девушки. Он — суровый жестокий солдат, никогда ни к кому не признававший жалости. Он, для которого сила всегда была и правом и моралью… А тут?.. Правда, если бы девичье тело хоть сколько-нибудь сопротивлялось — инстинкт борьбы овладел бы мужчиной и Таня была бы смята сильными руками. Но тело Тани было нежным и покорным, и только в больших голубых глазах стояли слезинки чистой и светлой мольбы. И сильный и жадный мужчина неожиданно для себя уступил, удивляясь самому себе и чувствуя странную радость на сердце от этого «мужского поражения»…

…Как часто пути истории зависят от мелочей! «Мировая история сложилась бы иначе, будь у Клеопатры нос подлиннее».. Но страсть Антония к прекрасной египетской царице изменила судьбу Рима…

Кто мог бы подумать, что мольба молодой русской девушки, выраженная так женственно и мягко, сыграет роль одного из роковых звеньев в истории России?..

Навеселе, оживленный и довольный, возвращался Сталин ночью к себе домой, в Горки. Ужин у Кагановича действительно но удался на славу. Было так мило и уютно. С необычайным тактом Лазарь сумел избегнуть политических разговоров и весь вечер свелся к славословию самого Сталина. Не было ни грубой лести, ни подобострастия. Просто вышло как-то само собой, что он очутился среди верных и преданных друзей, которые искренно и бескорыстно признают в нем гения, учителя и друга… И — ах, какое там было вино! Цецце!..

Сталин даже прищелкнул по-грузински языком, вспомнив о вине и ужине. И потом — эта чудесная Роза, веселая, как жаворонок розовым утром и пьянящая, как лучшее Кахетинское… Она сумела так растормошить Сталина, что тот даже пустился с нею в пляс. Вот это так девка!.. Сталин вспомнил, как в темном уголке зала она потянулась к нему, как тесно прильнуло гибкое девичье тело, каким жаром обожгли губы. И не только губы: словно нечаянно скользнул, как змейка, горячий трепещущий язык, и по телу шестидесятилетнего диктатора пробежал огонек страсти… Да, эта Роза, — она понимает свое бабье дело!.. Это не то, что Надя, рыхлая, вечно занятая, остывшая, равнодушная жена… Да это совсем не то…

Когда Сталин, в самом приятном расположении духа, вышел на балкон выкурить перед сном трубку, он заметил в кресле светлую фигуру.

— Это ты, Надя?

— Я, Иосиф… Что ты так долго?

— Да вот… Закрутился по делам… Потом поужинал с приятелями. А что?

Аллилуева минуту помолчала.

— Да ты бы хоть по телефону предупредил. Да и вообще, поосторожней. Как бы что не случилось… Опасно тебе, родной, ездить зря по приятелям. И без того у меня сердце никогда не на месте за тебя…

Сталин рассердился. Ему хотелось ответить, что Роза — не первый попавшийся приятель, но он сдержался. Хмыкнул и недовольно ответил:

— Ну, вот… Панику только наводишь!.. Хотя, ха-ха… хоть меня Ежов й сильно охраняет, но вот сегодня в театре чуть бомбой не ахнули.

Светлая фигура в кресле выпрямилась.

— Как? Сегодня?

— Ну-да, — опять довольно хохотнул Сталин. — Хотели, да не успели. Ежов их тут и накрыл.

Аллилуева бессильно опустилась в кресло.

— Ну, вот опять… А ты смеешься, Иосиф!.. Почему ты никак не хочешь переменить свою политику? Постараться успокоить страну, чтобы тебя любили, а не охотились за тобой, как за диким зверем, с бомбами… Не жить так, как мы теперь живем, — словно в тюрьме… Даже детям никуда показаться нельзя. Почему это на Западе никто никого не боится? Зачем весь этот террор теперь? Помнишь, даже Ильич предостерегал от террора против членов партии. А ты?.. Время революционных потрясений уже прошло. Зачем нам постоянная кровь? Разве для такой жизни мы боролись с Царем?.. Теперь уже пора нормальную жизнь начать строить… Неужели, ты думаешь, приятно это каждую минуту за тебя и за детей бояться?..

Резкий голос прервал ее взволнованную задыхающуюся речь.

— Ну, довольно тебе, Надя, скулить! Будет так, как я захочу! И точка. И нечего тут слезы разводить.

Аллилуева со вздохом поднялась и молча вышла. Сталин проводил ее недобрым взором, — и опять кроваво-красные губы Розы мелькнули в его памяти. И подленькая мысль пронизала сознание:

«А зачем, собственно, ему теперь вообще нужна Аллилуева? Уже пожилая, рыхлая, неинтересная женщина, даже и не помощник и не восторженная почитательница, а критик и нытик… Дети уже выросли. Он сам еще достаточно молод — как сегодня огоньки пробежали по нервам! А что, если?»..

Несколько раз вспыхнула и погасла спичка, потухла докуренная трубка и в тишине послышался довольный вздох: под какими-то выводами была поставлена крепкая точка. Судьба Аллилуевой, старой подруги и жены, была решена…