Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Но никто не засмеялся на этот вопрос, и сам хулитель с выражением неловкости на лице отступил в темноту. Здесь сидели все бывшие ратники, каждому припомнилось, как тревожно было в ту ночь перед битвой, когда каждый знал, что дороги назад уже нет и нет выбора, только — победить или умереть. Уснуть в ту ночь мог разве что тот, у кого жилы из лучной тетивы свиты, все сидели на начавшей рано покрываться росой холодноватой траве, коротали время, отвлекались мелкими заботами: кто-то чинил кольчугу, у кого не было ее вовсе, прилаживал на кафтан колонтари — медные пластинки на лопатки и на плечи — да подзоры на подолы, и все острили топоры, пики и наконечники стрел. А когда все уже было наточено так, что пальцем опасно прикоснуться, начали светлить оружие, натирая сталь землей, песком, ветошью. Каждый был погружен в свои думы, воспоминания, мечты, у каждого была своя последняя молитва. А кому-то, кто, как Фома, находился в сосредоточенном одиночестве и повторял про себя: «Рождество Твое, Богородице Дево…» — являлись в багряном отсвете зари мученики русские Борис с Глебом, чтобы закалить сердца ратников мужеством, и Мать Пресвятая Богородица бесшумно и скорбно спускалась с серебряного облака на сияющую землю, которой наутро суждено было пропитаться христианской и антихристовой кровью.

Нарушил молчание сам Фома, оборотясь к Боброку:

— Тебя, Михайлович, волховидцем все почитают, говорят, что ты все ведаешь… Когда так, скажи, почему это именно мне видение было?

— Сам же сказал, что святым страстотерпцам русским, Борису и Глебу, зарок давал, вера у тебя была.

— Так у всех же вера!

— Не у всех, выходит.

— А Богородица многим ли явилась?

— Всем, в нее верующим. — Дмитрий Михайлович отвечал скупо, видно, был погружен в тяжкие воспоминания.

А Василий вдруг придумал, как задать давно мучивший его вопрос:

— А кто, какой святой подсказал тебе, что надо Дон переходить и засадный полк устраивать?

Василий сжался от страха, уж и раскаялся, что отважился на этот вопрос, слишком много значил для него ответ Боброка.

А тот, не замечая смятения княжича, даже и головы в его сторону не повернув, обронил коротко:

— Великий князь, кто же? Он еще до того, как мы стали переправы через Дон мостить, придумал, как на поле Куликовом наши шесть полков установить. Собрал князей, бояр и воевод, нарисовал мечом на земле крест, в виде которого все наше войско стать должно: ядро креста — большой полк, перед ним два щита — полки сторожевой и передовой, слева и справа — полки левой и правой руки, они уперлись в Нижний Дубик и Смолку, ну а последний, шестой полк — чуть сзади, в засаде. Я сравнил с крестом, а можно сказать, что это так богатырь встал, руки в стороны на пять верст раскинул, чтобы захватчика на родную землю не пропустить. Дмитрий Иванович велел нам с Владимиром Андреевичем идти вверх по течению в лес. Тут кстати мгла опустилась, пособила нам, не видели ордынцы хитрого нашего обхода.

Василий не столько обрадовался услышанному, сколько поругал себя с запоздалым сожалением за то, что раньше не спросил об этом и напрасно мучился сомнениями. Тут же и решил для себя твердо, что и другие опасные вопросы задаст, как только будет с Боброком один на один. А бывшие ратники сидели по-прежнему недвижно у костра, смотрели немигающими взглядами привороженно на огонь, с не преходящим с годами ужасом вспоминали кровавую Куликовскую сечу. До конца дней будут слышать они звон затупившихся о вражеские тела мечей, хруст под копытами коней то ли чьих-то голов, то ли шлемов, стоны тех, кто — раненый или живой — упал на землю и уж не мог подняться и только хватался цепенеющими пальцами за ноги стоявших, умолял помочь, да невозможно было помочь беднягам, своя жизнь висела на волоске, а сеча в такой накал вошла, что уж пришлось побросать мечи и пики, недруг недруга убивал уж только коротким засапожным ножом, а хватавшие за ноги не чуяли этого, молили: «Братцы, ради Христа помогите!» Казалось, молила это сама матушка-земля.

И опять Фома нарушил молчание — был он беспокойнее и нетерпеливее всех, встал, повернувшись к княжичу, а сказал для всех:

— Время позднее, а с утра пораньше небось надо за весла.

Все молча и согласно стали подниматься с земли — не от простого послушания, привыкли с малолетства в это время ложиться, как и вставать чуть свет, к заутрене.

Располагались для спанья кто в шалаше, кто просто на земле, нарубив в подстилку лапника — еловых до сосновых веток. Четверо дозорных, которых сменили товарищи, запоздало сели к котлу с ухой, ели торопливо и бесшумно при свете угасающего костра.

Ложась спать, загадал: завтра днем, когда все заняты либо с парусами, либо сидят на веслах, можно и подгадать время, чтобы остаться под навесом на носу ладьи вдвоем с Боброком.

Но загад не сбылся: довелось назавтра Василию и всем, кто впервые по Волге плыл, узнать эту реку еще с одной стороны и еще одному ее качеству изумиться — так она разбушевалась, что и самая большая, княжичева ладья металась, как деревянная ложка в кипящем артельном котле.

Еще с вечера, перед тем как улечься спать, Боброк сказал с неудовольствием:

— Не нравится мне, что звезды сильно мерцают да и свет-то у них то красный, то с синевой.

— А какой же он должен быть? — спросил Василий, не задумывавшийся раньше никогда, что за свет у ночных звезд.

— Когда погода хорошая, свет у них зеленоватый, а мерцают они слабо, чуть-чуть, как жучок-светлячок, — сказал, не догадываясь, как полоснул новой болью по сердцу княжича: Янга, что же с ней? И Василий даже забыл о своем намерении возразить, сказать, что хоть нехорошо мерцают звезды, но погода-то куда уж лучше — тихо, безоблачно, тепло.

И утром Боброк недовольно крутил носом, словно бы обнюхивал со всех сторон небо. С дальнего правого берега реки донесся хруст валежника, видно было, как ломится, пробираясь на водопой, сохатый.

— Чем дальше видно и слышно, тем ближе дождь, — сказал Дмитрий Михайлович, но никто всерьез его слова не принял, голубое и высокое небо было словно бы протерто насухо и до блеска, какой уж тут дождь!

С веселыми криками сталкивали с песчаной отмели лодки, поплыли прежним, еще с Владимира установленным строем. Полая сильная вода несла быстро, отдохнувшие гребцы резкими толчками помогали ей.

Потянул ветерок — обрадовались: бросили весла, вздернули прямые холщовые паруса. Только недолго радовались.

Налетел вдруг из-за поворота крутого правого берега ветер прямо встречь тому, который дул только что. Решительно пробежался по воде, оскаливая ее барашками волн, затем с удалым гиканьем навалился на караван. Надавил на паруса так, что они едва устояли и накренили лодки, положили их на борт — иные даже черпанули воды, а паруса двух легли на воду, и пришлось рубить мачты топором, чтобы откренить и выправить лодки. Поднялась беготня на ладье княжича, которая хоть и уверенно держалась на киле, но все чаше и ниже кланялась ветру.

— Руби мачту! — заорал Фома. — За весла, начались! Еще, еще наддай! Ходи, весла! Расступись, Волга!

Из-за того же поворота, словно из гигантской адовой трубы, повалил клубами дым, черные тучи обгоняли друг друга, кувыркались, сталкивались. Волга сразу почувствовала их приближение, насупилась, ощетинилась тысячью встрепанных, рвущихся на ветру в клочья гребешков волн. И тут же словно Микула Селянинович с богатырской сохой своей прошелся, располосовал реку такими бороздами, что княжичева ладья провалилась между волн, будто божья коровка меж человеческих ладоней. И как божью коровку ладони, волны подержали на весу ладью и без всяких усилий подбросили вверх — лети на небо, там твои детки!.. Ни неба, ни воды — кромешная толчея. Навес уже не укрывал ни от дождя, ни от ветра, потому что ладья падала то на один, то на другой бок, и можно было только удивляться, что она все еще не переворачивается и не идет ко дну. Гребцы по команде Фомы то делали мощный гребок вперед, то табанили веслами, стараясь не подставить ладью боком к волне, старались встречать ее острым и высоко поднятым носом судна.

Василий уцепился онемевшими пальцами за шею вырезанного из березового охлупня коня и с удивлением наблюдал, как часть гребцов умудряется в этом чертогоне все же вертеть своими мешалками, а часть во главе с Фомой — вычерпывать с днища воду. Василий устыдился, начал тоже пробираться по кружащимся еланям в центр ладьи. Все кожаные ветра и деревянные лоханки были разобраны, ему подвернулся под руку метавшийся от борта к борту берестяной короб. Каких-нибудь два-три раза зачерпнул выступавшую поверх еланей воду и вылил за борт, расплескивая по пути добрую половину, и тут Волга отвалила насаду такую затрещину, что ничего уж и никого вокруг не стало, кроме воды. Без опоры, без поддержки оказался вдруг Василий, словно груда тяжелых булыжников просыпалась на него, сшибла и повлекла в бездну. Это длилось, может быть, миг, а может быть, целую вечность. О многом успел подумать Василий, кажется, о всем решительно, что только было значительного в жизни, а последняя мысль была совершенно нелепой: вот бы сейчас заснуть, как отец на Куликовской битве!.. Скорее всего, это продолжалось все-таки лишь миг: и дыхание не успело у него перехватить, как поток воды стал уж шумно сходить, в глаза брызнул свет — солнечный, яркий и веселый свет!