Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

Самой же Марии Дмитриевне просто не хватало ни времени, ни сил заниматься с каждым ребенком отдельно и часть забот по присмотру за младшими сестрами и братиком были возложены на Ольгу и Катю. А Иван Павлович, большую часть дня проводивший на службе или в поездках, и вовсе отстранился от воспитания детей, считая, что жизнь их рано или поздно сама всему научит. Главное, чтобы в доме царили покой и согласие, а все остальное само собой приложится.

…Не успев отдохнуть с дороги, уже на другой день Иван Павлович отправился в гимназию, где встретился с собравшимися учителями. Он удивился, что из всех, кого он знал ранее, на службе остались лишь один или два человека. А всем остальным было не более тридцати лет, причем число педагогов увеличилось почти вдвое.

Затем он прошел в директорский кабинет, войдя куда замер на пороге и с удивлением отметил, что за десять лет там ничего не изменилось: все тот же письменный стол, покрытый зеленым сукном с беспорядочными чернильными пятнами на поверхности. Бронзовая чернильница в центре стола со сломанной крышкой в виде орла, одно крыло которого было загнуто вверх, а другое смотрело вниз, словно кто-то из недругов подбил птицу во время полета. Рядом лежало на боку пресс-папье с мраморной прямоугольной пластиной, стянутой винтом, с деревянным полукруглым коньком, на котором крепилась вся в чернильных разводах промокательная бумага. Там же стояла пустая песочница с изрядно помятой и давно не чищенной крышкой; рядом в стаканчике теснилось с десяток перьев для письма и венчали убранство стола позеленевшие от времени подсвечники с огарками свечей в них.

Менделеев перевел взгляд на директорское кресло, то самое, что занимал когда-то барон Эйбен. Ему невольно вспомнилось то унижение, что он пережил с бывшим директором, вернувшись из своей первой поездки по губернии. А сколько их было потом? И в Тамбове, и в Саратове – не сосчитать. В самую ненастную пору в преддверии зимы и санного пути. Вот и сейчас, еще не придя в себя после долгого переезда вместе с семьей, он должен будет скоро вновь отправиться уже по известному маршруту.

Так и не дойдя до директорского кресла, Иван Павлович остановился и поймал себя на том, что не хочет, а точнее, не может найти в себе силы сделать шаг и опуститься в него, словно приговоренный к казни, вдруг застыл, увидев приготовленную для него виселицу. Так и это кресло казалось ему чем-то ужасным, сев в которое он лишится пусть не жизни, но свободы во всем: поступках, речах и даже мыслях. Он уже не будет принадлежать самому себе, а должен служить, как это делают по всей стране тысячи, а может быть, миллионы человек. Это крестьяне могут начинать работу, когда им это удобно, и так же заканчивать ее. Здесь ты должен вовремя прийти и уйти никак не раньше установленного срока. Ты – часть гигантской, невидимой машины, называемой государством. И пусть часть не самая важная, но при этом ты, впитав в себя мысли и сознание государственного человека, перестаешь принадлежать самому себе, а тем более родным, близким, так дорогим тебе людям. И ничего с этим ты уже поделать, а тем более изменить не можешь, поскольку давно не принадлежишь себе, едва ли не с самого своего рождения. Значит, кому-то это нужно. Но кому именно? Себе самому? Нет. Государю-императору? Но он вполне может обойтись без тебя и прочих подобных тебе людей. Тогда остается только богу? Но разве Он завещал именно так жить людям? Или это они нарушили каноны и прочие божественные принципы, сами себя загнали в ярмо, из которого уже не смогут выбраться?

Этот вопрос давно мучил Ивана Павловича, но чем больше он о нем думал, тем сильнее и явственнее в нем рождался протест против самого себя и всех окружающих. Он хотел оставаться самим собой: мужем, отцом, просто свободным человеком, но не мог, не смел, поскольку иного пути у него просто не было. И нужно было наперекор себе садиться в это протертое многими его предшественниками кресло и становиться тем, кем он должен быть в глазах всех окружающих, спрятав, загнав внутрь себя всяческие посторонние мысли и побуждения.

Простояв несколько минут, он не смог заставить себя сесть в проклятое кресло, а потому открыл дверь и кликнул сторожа Потапыча, исполнявшего, кроме того, обязанности дворника и посыльного. Никто не знал, сколько ему лет, но Менделеев помнил его еще по первым годам своей службы. И теперь тот нисколько не изменился, оставался все таким же услужливым, готовым выполнить любые поручения мужичком на подхвате, не задающим вопросы, но всегда готовым сообщить последние новости, поскольку был в курсе всего происходящего в гимназии и даже за ее пределами.

– Потапыч, – попросил его Менделеев, – не найдешь ли ты мне что иное вместо этого замшелого седалища? Что-то боязно мне сидеть на нем. Годков-то ему поболе будет, чем мне, однако…

– Неча, Иван Павлович, на себя напраслину возводить, – хитро улыбаясь ответил тот, – ты пока еще мужик в самом соку. Знаю, что говорю, – подмигнул он с улыбкой. – А что этот трон тебе не по нраву пришелся, то лишь поначалу бывает, а потом ничегошеньки, свыкнешься. Пущай он пока тут постоит, а я сыщу скамеечку какую али стульчик. С этим делом у нас, сам знаешь, небогато, но постараюсь.

С этими словами он скрылся и вскоре появился вновь, таща на плече обычную лавку, что можно встретить в любой крестьянской избе.

– Неужели ничего лучше не нашлось? – рассмеялся Менделеев. – Давненько мне на лавке сидеть не приходилось. В родительском доме, помнится, такие были. Думаю, и сейчас еще служат.

– А чего им сделается, – отозвался Потапыч, ставя лавку к окну. – На ней и прилечь можно и посадить кого рядом…

– Вот ты и садись, первым моим посетителем будешь. Табачком угостить? Закуривай, у меня с самого Саратова запас сохранился, – предложил Менделеев, протягивая тому кисет. – Да расскажи-ка мне, как вы тут жили без меня, что делали? А то, как посмотрю, из старых учителей почти никого не осталось. Ты же должен, как всегда, все знать.

– О чем шибко-то говорить? – ответил Потапыч, набивая директорским табаком свою трубочку. – Зима последняя не знаю как у вас там, а у нас вот шибко снежная была. Замаялся снег грести. Просил кого в помощники определить – и ничего, говорят, сам справишься.

Закурив, Потапыч начал рассказывать о новых учителях, о бывшем директоре,