Овация сенатору - Монтанари Данила Комастри

— Даёшь честное слово римского гражданина, что выйду отсюда с нетронутой спиной?

— Спускайся, там видно будет, — проворчал сенатор.

— Мне нужен час, чтобы исчезнуть, прежде чем спустишь на меня своих ищеек, — настаивал Кастор.

— Согласен! — уступил, наконец, Аврелий, подавляя гнев.

И вскоре в библиотеке при свете большого бронзового канделябра он рассматривал документы.

«Великолепно, Кастор!» — чуть было не вскричал он, но вовремя осёкся и, напротив, произнёс:

— Думаешь, за эти свитки я помилую тебя и избавлю от плети?

— Именно так я и думаю, мой господин!

— И всё ещё рассчитываешь остаться тут после шутки, которую сыграл со мной?

— Это прекрасный дом, мой господин, и мне здесь очень нравится!

— Ты хоть понимаешь, что если я не стану наказывать тебя, то потеряю лицо перед всеми слугами? — спросил Аврелий, лихорадочно ища какое-нибудь решение, которое позволило бы достойно выйти из щекотливого положения.

— Тоже верно, мой господин. И всё таки хавай придумаем что-нибудь такое, что устроило бы нас обоих. Дело в том, что любое наказание имеет два аспекта. Прежде всего это расправа, чаще всего телесная, а также моральное унижение для избитого человека.

— Ну и что?

— Я готов был бы отказаться от первого в обмен на второе.

— А как? — с недоверием поинтересовался хозяин.

— Послушай! — сказал Кастор, понизив голос.

— На этот раз он получит плетей по-настоящему! — изумилась Филлида.

— Кастор давно это заслужил. Столько натворил пакостей, но последняя его выходка и в самом деле непростительна, — заметила Нефер.

— Поверьте мне, я всячески старался помешать наказанию, однако сенатор и слышать ничего не хотел! — признался Парис с потемневшим лицом.

— Так я тебе и поверю! Именно ты всегда готов был первым донести на него из-за любого пустяка, — возразила Иберина, с укором посмотрев на него.

— Я просил только побранить Кастора, но не бить… — ответил терзаемый угрызениями совести управляющий.

— У него такая красивая спина. Будем надеяться, что не останется следов… — простонал женоподобный Азель, спокойно поглаживая накрашенные щёки.

Астерия дрожала, прижавшись к матери.

— Ну, ну, — утешила та её. — Сенатор знает, что делает!

И тут на весь домус раздался очередной жуткий вопль.

— Боги, это невыносимо! — воскликнул Парис, зажимая уши, чтобы не слышать ударов плети и мучительных стонов, доносившихся из библиотеки.

— Нефер, приготовь смягчающее масло для Кастора! — добавил он со слезами на глазах.

Внезапно наступила полная тишина, и слуги, обратившись в слух, на цыпочках подошли ближе к двери.

А там Аврелий отёр пот со лба и нанёс последний удар, в ответ на который раздался такой душераздирающий вопль, что у рабов, услышавших его, побежали мурашки по коже.

— Знаешь, я немного устал, может, хватит? — спросил сенатор, опуская плеть.

Кастор поднялся с кушетки, где спокойно лежал всё время, пока длилось наказание, и провёл ладонью по колонне, которую крепко хлестал хозяин.

— Да, думаю, достаточно. Однако штукатурка немного потрескалась. Нужно будет поправить.

— А теперь уходи. Не хочу, чтобы слуги слишком переживали.

— Минутку, — ответил Кастор, забирая одежду.

— Эй, но это моя туника! — возразил хозяин.

— Конечно, мой господни, но она тоже должна поучаствовать в спектакле, чтобы комедия получилась правдоподобнее…

Через минуту Кастор появился на пороге библиотеки и, пошатываясь, двинулся между расступившимися перед ним взволнованными слугами. Он с гордостью, решительным жестом отклонил руку, которую, желая помочь, протянул ему Парис, и со страдальческим лицом направился в свою каморку.

— Ни стона, ни упрёка! — в восхищении воскликнула Филлида.

— Вот ведь какой мужественный человек, а я так плохо думал о нём… — признался Парис.

— Вот это я понимаю, мужчина! — прошептала Иберина, мечтательным взглядом провожая вольноотпущенника, который удалился в ореоле бесстрашного героя-страдальца.

XXXII

НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ ИД

На следующее утро патриций проснулся рано, преисполненный оптимизма: благодаря сведениям, которые добыл секретарь, он сможет положить конец этому ненавистному шантажу. И, может быть, арестует поджигателя и убийцу…

Когда он позвал служанок, девушки вошли, опустив глаза: Иберина держала таз с водой, Филлида — набедренную повязку, Гайя — чистую тунику.

Как всегда по утрам, Публий Аврелий раскинул руки, ожидая, что рабыни оденут его, и стоял, ещё полусонный, с закрытыми глазами, как внезапно на его голые ноги обрушился ледяной поток.

— Извини, хозяин, таз выскользнул у меня из рук! — сухо сказала Иберина.

Патриций крякнул: очевидно, служанки объявили ему войну за грубое обращение с их любимцем Кастором…

— Ты уж извини, если туника выглядит немного помятой. Гладильный пресс сегодня плохо работал, — оправдывалась Гайя, подавая ему совершенно не проглаженную одежду.

Аврелий сжал губы, решив не обращать внимания на эти мелкие неприятности, и всё же не смог не ругнуться, когда Филлида с такой силой затянула набедренную повязку, что едва не повредила его мужское достоинство.

— Вон отсюда! — в отчаянии рявкнул он.

Внезапно на пороге появился Парис, похожий на испуганного поросёнка, увидевшего, что к свинарнику приближается компания голодных гостей.

— Нанди приличную тунику и пришли Зенобию, пусть оденет меня, если не хочешь, чтобы я выглядел как бродяга, что ночует под мостом! — проворчал сенатор.

Вскоре, приведённый в полный порядок умелой служанкой-эпиротой, Аврелий кликнул своих верных носильщиков.

Прибыв на виа Тускулана, он остановил паланкин и отпустил нубийцев, снабдив их деньгами для покупки целого конгия вина и внимания уступчивой служанки, и отправился пешком в один из переулков на Целийском холме, где размещалось множество разных магазинчиков и лавок.

В старом домусе семьи Валериев, рядом с которым возвышалась инсул а, можно было немного передохнуть от уличной жары. С верхних этажей доносились возгласы торговцев, крики детей и перебранка жильцов на десятке разных языков.

В тёмном атриуме, напротив, слуги двигались нарочито неслышно, словно создавая невидимый барьер между римской гравитас и жилищами шумных горожан, окружавших домус со всех сторон.

— Моей госпожи нет дома, — с таким же надменным, как у хозяйки, видом сообщила несуразная служанка, сменившая Цирию.

— Покажи ей это, и она примет меня! — заявил Аврелий, протягивая ей письмо.

— Не думаю, что… — с недовольством произнесла служанка.

— Да делай, ради всех богов, что тебе говорят! Мне некогда! — вскричал патриций.

— Ступай, Бурба, и ничего не бойся. Просто сенатору Стацию нравится пугать рабынь, тогда он чувствует себя особенно важным! — произнесла Валерия, появляясь на пороге таблинума, и, грубо выхватив у Аврелия лист, прочитала его и изменилась в лице.

— Выходит, моя рабыня предала меня! Подозреваю, что это ты подослал того нумидийского купца, который купил её сегодня утром!

Патриций кивнул. Кастор оказался очень убедительным в этой роли, поскольку умудрился при этом уговорить карфагенского коллегу внести внушительную сумму на счёт несуществующего сообщества земляков. Что касается Цирии, то вольноотпущенник, несмотря на запрет, привёл её в свою каморку, пользуясь солидарностью всех слуг.

Валерия вернула папирус дрожащей рукой.

— И что же? — потребовал ответа сенатор.

— Идём отсюда. И чтобы никто нас не беспокоил! — приказала она слугам, прежде чем провести его в таблинум и запереть дверь.

— Что тебе нужно от меня? — спросила она, стараясь спрятать гнев за притворно смиренным тоном.

— В письме ясно сказано, что это ты поставляла Антонию сведения для шантажа. Ты делала это из любви, как он думал, или ради жалких денег? — спросил патриций.

— Это долгая история, но я могу всё объяснить, — сказала она, судорожно стискивая руки. — Мы с Антонием познакомились в Греции много лет назад. Я была замужем в то время, но между нами возникло чувство, которое не имело ничего общего ни с деньгами, ни с любовью.