Владислав Бахревский - Свадьбы

Нуреддин Сафат Гирей покинул Перекоп, с ним сорок тысяч конников. Султан против набега, ему нужен Азов, но, чтобы взять Азов, необходимо отбить у русских охоту помогать Азову. Хан Бегадыр Гирей тоже не одобряет своеволия нуреддина и беев, которые идут с нуреддином в русские украйны, хан Бегадыр за большую войну под зеленым знаменем Магомета. Краеугольный камень этой войны — взятие Азова и уничтожение донского казачества. Но в свите нуреддина все семнадцать сыновей Акходжи. Если набег будет удачен, все вспомнят об этих семнадцати и вспомнят, что их послал с нуреддином хаи Бегадыр. Эти семнадцать — ханское благословение набега.

За набегом следит весь Крым. Все ждут. Ждут беи пяти и беи других восьми родов. Беи боятся большой войны с русскими. Бегадыр тоже ее боится. Он знает, татарской силой не то что Москвы, Азова не взять. Но слова не дела. Слова — для султана. Однако, если набег будет сокрушительным для русских, беи вынуждены будут считаться с волей хана Бегадыра.

Игра затейлива, а правила ее просты: выиграешь — все твое, проиграешь — одного себя.

Чтобы не прогневить Мурада IV, сразу же после бесед с его чаушем хан Бегадыр отправил в казачий Азов свое посольство. Хан требовал вернуть город. И казаки с ответом не тянули. Послы вернулись быстро, привезли письмо казачьего Войскового круга.

«Азов мы взяли, прося у бога милости. Дотоле у нас казаки место искивали в камышах. Подо всякою камышиною жило по казаку. А ныне нам бог дал такой город с каменными палатами да чердаками. А вы велите его покинуть!

Мы, прося у бога милости, хотим прибавить себе город Темрюк, да Табань, да Керчь, а бог даст, так и Кафу вашу».

Послы с тревогой рассказывали: казаки проломы в стенах залатали, вал земляной возвели, ров углубили, башни на стенах поправляют.

Бегадыр иного ответа и не ожидал. Молился за удачу Сафата-нуреддина.

Набег

Глава первая

Нуреддин Сафат Гирей шел дорогой, которую разведал отряд Ширин-бея. Миновали сильно укрепленный монастырь и осадили Ефремов. Ефремов, хоть и назывался теперь городом, был слаб как городище: в два ряда тын из острых кольев. Между первым и вторым тыном — ров. Правда, глубокий и с водой. Это уже заслуга воеводы Ивана Бунина — заставил людей поработать ради спасения самих же себя. Перед первьм тыном успели нарыть ям, накидать шипов и спрятать пороховые мины.

Сорок тысяч нуреддина рассыпались по дорогам. Отряды пытали счастье там и здесь, прощупывали оборону. Под Ефремов пришел сам Сафат Гирей с пятнадцатью тысячами. В Ефремове же сидело две сотни стрельцов да сотнп три крестьян, объявленных казаками. Из деревень и сел набежало еще с полтысячи. Какая ни есть, а сила.

Сафат прислал под стены толмача своего:

— Сдайте город! Царевич обещает вам жизнь и волю! Не сдадите — всех уведет в полон.

С насыпного вала из-за тынов в ответ стукнула пушечка. Сафат Гирей поднял саблю и указал на город.

— Час сроку! Город должен лежать у моих ног.

Амет Эрен был в телохранителях нуреддина. Он весь трепетал: хотелось в бой, под ядра и пули, хотелось умыться кровью врага.

С холма, на котором разместился Сафат Гирей и его свита, поле битвы как на ладони.

Мчится конница. Туча горящих стрел взмывает в небо и летит на тын, на городишко. Запылала соломенная крыша. Воины спешиваются возле тына, в руках длинные топоры и лестницы. Бегут рубить бревна, несут сено и факелы. Поджечь тын — и дело с концом. И вдруг взрывы. Как жуткие удары грома. Одно пламя, другое, третье. К нему медленно поднимаются черные клубы. Татары прыгают на коней, спешат отойти в степь. И снова взрывы. Люди взлетают вместе с лошадьми. Отряд наскочил на мины.

Новая волна грохота — это бьют русские пушки. Бьют метко. Летят на землю сбитые ядрами кони, кричат раненые.

— Государь мой, дозволь пойти туда! — Перед Сафатом Амет Эрен. Мальчик-воин. Что ж, пусть идет и посрамит опытных бойцов.

Амет Эрен с братьями и приставшими к ним по пути конниками мчится под Ефремов. Навстречу вышли стрельцы.

Первый ряд припадает на колено. Второй стоит в рост. Залп из пищалей. Всадники вокруг Амет Эрена вылетают из седел. Но Амет Эрен невредим. Крутится перед строем стрельцов, ощетинившимся пиками. Натянул тетиву. Выстрелил в сотника. Убил. Тотчас под седло — и назад. И все. Единственная удача за день. Сафат Гирей наградил Амет Эрена золотым перстнем. А войскам приказал отступать: ему было ясно — с налета городок не взять. Осаждать — терять людей. Терять людей Сафат боялся. Проще пожечь и пограбить беззащитные деревушки.

Набег захлебывался. Нуреддин был неопытен в ратном деле. Да и городки засечного русского рубежа встали костью поперек ненасытной глотки крымцев.

На деревеньку налетели татары против обычая утром. Слишком большое у них было войско.

Амет Эрен с братьями выскочил из рощицы в поле, и братья принялись гонять и ловить арканами мужиков. Амет Эрен слово держал — у него полона не было.

Мужиков в поле — с десяток. Распахивали землю под озимые. К одному, что подюжей, и помчался старший брат Амет Эрена, спешил полонить, пока другие не перехватили.

Мужик увидал татар и скорей лошадку из сохи выпрягать. Ускакать хотел. Да где там! Подлетел к нему старший брат Амет Эрена, хотел заарканить, выдернул мужик сошку из земли да и всадил ее в брюхо татарину.

Завизжал Амет Эрен, саблю наголо — и за мужиком. Бежит мужик пашней. Тяжело бежать, мягко вспахал землю. Догнал мужика Амет Эрен. Полоснул саблей — бежит. Еще раз — бежит. И так рубит и этак — бежит. Голову снес, а мужик, как петух, — бежит.

Амет Эрен от ужаса нижнюю губу прокусил насквозь, волчком завертелся на скакуне. Прочь помчался. Поймали его братья. Умыли. Привели поглядеть на труп убитого мужика. Опамятовался как будто. И запылала тут деревня белым огнем. Большая деревня попалась. Наловили людей с полсотни, да невесть сколько еще в церкви укрылось. Для острастки воз соломы привезли под стены. И вдруг — дым. Из церкви. И — песнопение.

Бросились татары к дверям, сорвали. А на них пламя.

Вспыхнула церковь как свеча. Огонь высок, чист. Сухое дерево горит хорошо. И колокол ударпл.

Колокол, вой, псалмы, треск горящего дерева.

А на колокольне — священник в ризах.

— Православные, идите к нам! Мы в дверях рая! Да покарает бог татарское племя!

И в ответ ему:

— Иду!

Молодка из толпы пленных выметнулась, как олениха, длинноногая. И в пламя.

— Господи, помилуй нас! — Это священник вскричал. Крикнул п провалился в пламя. И не стало церкви.

Побежали татары прочь. Всякое видали. Сколько людей в домах пожгли. А когда чтоб сами себя, чтоб сами — в огонь… Такое ведь не забудешь. Такое ведь п сниться будет. И ведь прокляты! Проклятье неверного — пустой звук. А все-таки проклятье.

Где они — семнадцать сыновей Акходжи? Уже шестнадцать. Волшебное сочетание чисел сломано.

Нуреддин Сафат Гирей растерялся.

Покидая Перекоп во главе сорокатысячной армии, он был горд и счастлив. Обозревая свою конницу с холма, он едва сдерживал слезы восторга. О аллах! Какой безумец решится преградить дорогу этой неудержимой массе великолепных коней и столь же великолепных всадников?

И вдруг, придя в землю урусов и приступив к тому делу, ради которого затевали набег, он обнаружил, что стоит во главе не сорока, а всего каких-нибудь пятнадцати тысяч, что его царское слово не закон для всех, что ему — нуреддину — приходится выслушивать советы и потакать капризам беев. Двадцать пять тысяч войска растворилось в бескрайних просторах Руси. Татары действовали по старинке, мелкими отрядами, они пришли не воевать, а грабить. И они, забывая о большом, тратили время и силы на малое, но верное: глаза углядели — руки схватили.

Неудача под Ефремовом, самосожжение русских в безымянной деревне — все это не могло ободрить. И вдруг еще одна новость: донские казаки собрали в Азов сильный отряд, встали на сакмах[46] и побили ногайцев и татар, грабивших южные русские украйиы. Сафат пошел было навстречу казакам, но одумался и снова повернул на север. Разослал приказы — всем идти под Яблонов. Лучше искать тех, кто бежит от тебя, чем найти того, кто гонится за тобой. Боясь новых встреч с казаками, беи на этот раз послушались окрика нуреддина.

Глава вторая

8 сентября, на праздник рояэдества богородицы и присно девы Марии, после молебна тихая привычная боль в ногах сделалась нестерпимой и уложила Михаила Федоровича в постель.

Государь любил болеть одиноко. Когда один, и застонать можно, и заплакать. На людях страдать стыдно, и молитва на людях не та. На людях слово любви, сотрясающее душу, не умеет наружу выйти.

Болеть Михаил Федорович уходил в третью свою, дальнюю комнату. Здесь стояла односпальная вседневная меньшая постеля. Взголовье[47] пуховое, а для тела бумажник без перины. Бумажник хлопковый. Доски костей не нудят, но твердь чуется. Не плывет тело в жаркой мягкости пуха, не размягчается жирно и потно, в силе тело почивает. Одеяло из камки[48] травяным узором расшито. На парадной-то царской кровати одеяло драгоценными каменьями усыпано. На нем семнадцать лалов, двадцать четыре лазоревых яхонта, двадцать три изумруда, а большой круг посредине низан отборным жемчугом. Под парадной кроватью два ковра, один в золоте, другой в серебре. Над кроватью — небо из камки, шитой плетеными золотыми кружевами. Завесы по сторонам тоже в золотом плетении, с людьми, зверьми и травами.