Иван Наживин - Кремль

И долго напевно передавал Блоха чудеса из рукописания засаленного, и все слушали, не прерывая божественного и словом.

– Так-то вот, родимые… – заключил Блоха мокрым и дрожащим голосом. – И вот сказано: аще кто сей Богородичен сон спишет да в доме своем в чистоте содержать будет, то дом тот будет сохранен и помилован от лукавого и духа нечистого и диавольской силы. Хорошо иметь его при себе в пути и в то время, как баба чижолая ходит. Больному, прочитавши, гоже на голову его положити, а ежели ребеночек мочит – под подушку… Ежели же упокойнику во гроб положити, то душу ту ад не примет, а встретят ее ангелы, серафимы, херувимы и вся сила небесная и понесут ее одесную престола Божия…

Старуха расплакалась и рассморкалась от умиления, а молодая смотрела в черный потолок, и в сияющих глазах ее было ожидание чуда.

– Воистину чудеса Господни!.. – сказала мать. – Так дал бы ты нам его хошь на ночку, родимый… – умильно обратилась она к Блохе. – А мы в изголовье ей положим: может, Господь и пошлет ей избавленье…

– На что лучше! – одобрил Блоха. – На-ка вот, родимка… Только гляди поберегай, чтобы вреды грамотке-то не было: истлела уж она, почитай, вся…

– Эхма!.. – презрительно усмехнулся Митька, подвешивая к печи вонючие портянки. – Мы вот собрались, бредем неведомо куды, мужик ваш за молитовкой погнал, а люди книжные на той неделе светопреставления ждут да со страху трясутся… А другие смеются: дураки вы, бают, и все тут…

Сообщение о светопреставлении не произвело в избе никакого впечатления: все эти хитрости-мудрости книжные были далеки от занесенного снегами починка. Тут и понятия никакого не имели ни о пасхалии этой самой вредной, ни о том, как и из-за чего ссорится великий государь московский с великим государем литовским, ни даже как достоверно зовут великого государя, ни что думают бояре его. Это все было так же далеко, как луна или звезды, и так же непонятно и чуждо. Здесь главная дума была одна: как бы не помереть с голоду, как бы отвертеться от тиунов с их поборами жестокими, куда бы подальше податься, чтобы никто над хрещеным человеком не вис да не грабил бы его…

– Может, поужинать вам чего собрать?.. – сказала старуха, довольная, что дочери ее так неожиданно пришла на помощь сила небесная. – Али, может, хозяина погодите маленько?..

– Ну, чего его там годить? – сказала родильница звенящим голосом. – Собери, матушка, там капустки, что ли, с маслицем да хлебца свеженького отрежь… Гоже бы и кваску, да, поди, кисел уж стал…

Так ели страдники всегда. Даже простые щи были роскошью, а ржавую, никуда не годную свинину подавали разве только о Святой или на престол, когда попы с молитвой приходили…

Старуха стала хлопотать с угощением, а Ванятка, белокурый паренек, присмолился к Никешке и расспрашивал его, откуда он и куда собрался. Но из ответов его он ничего не понял: ни о каком Новгороде, ни о какой Москве он и не слыхивал… И вскоре стали они с Никешкой один другому загадки загадывать.

– Ну, криво-лукаво, куды побежало? Зелено-кудряво, тебя стеречи! Отгадывай…

– А чего это?

– А ты вот и отгадывай… Какая же это загадка, коли я сам отгану ее тебе?.. Не знаешь? А еще хозяин!.. Это – прясла вкруг верши, которые ее от скотины берегут… А это вот что: рассыпалась грамотка по синему бархату?..

Это было совсем уже непонятно: Ванятка отродясь не видал ни бархата, ни грамотки…

Мать смотрела с жалкого логовища своего, и в синих глазах ее наливались слезы. Она стала уж было опасаться, что помрет и Ванятка ее сиротой останется, но вот чудом Божиим вдруг появились в глухом лесу прохожие и принесли ей спасение, которое у нее теперь под подушкой засаленной в головах лежит. И она сияла умиленными глазами своими из дымной, вонючей темноты на сынишку, и на ласкового Никешку, и на угрюмого Облома, и на благодетеля Блоху, и на страшного Митьку. Они с сочным хрустом уписывали из деревянной чашки пластовую капусту, в которую старуха для скусу пустила несколько капель черного конопляного масла.

– А что же, сон-то этот твой от всякой болезни помогает? – спросил задорно Блоху Митька.

– А как же не помогать? – отвечал Блоха со спокойной уверенностью. – Известно, помогает…

– А я вот сколько годов глазами маюсь, – продолжал Митька. – Что, по-твоему, и мне поможет?..

– А это уж как Господь укажет…

– А-а, то-то вот и есть!.. – засмеялся Митька. – Господь… Я сколько по всей святыне ходил, чем ни мазал, и водой кщеной, и маслом от угодников, и камни святые в Елизаровом монастыре прикладывал…

– Камни те только от головной боли помогают… – сурово вставил Облом. – Что же наобум Лазаря прикладывать чего не следует?..

– Обман все это, и больше ничего!.. – решительно сказал Митька. – Если бы так – на земле и больных бы совсем не было…

– А это от веры зависит… – мягко сказал Блоха, которому был неприятен этот задирающий тон урода. – Коли веры нету, так как же оно подействует?.. Все милость Господня…

– А коли все от милости, так Господь и без воды, и без масла, и без грамотки твоей исцелить может…

– Известно, может, на то Он, Батюшка, и Господь… – примирительно сказал Блоха, вытирая рот обратной стороной рабочей руки. – А со святыней все понадежнее… Что ж, глупее нас отцы да деды были, а веровали же… Погодь, никак, кто-то подъехал…

Старуха высунулась из оконца:

– Это ты, что ли, Микита?

– Он самый… – отвечал от ворот назябший голос.

Заскрипели ворота, по темному мосту послышались шаги, дверь отлипла, и через порог шагнул белокурый, статный мужик.

– Хлеб да соль!.. – помолившись на образа, сказал он гостям.

– Милости просим хлеба-соли кушать… – ласково ответила застолица. – А мы уж заждались тебя…

– А вот сичас, погодьте… – улыбнулся он и обратился к своим: – Ну, как я говорил, так и вышло: ни за што, бает, в такую темь по теперешней дороге не поеду… Я было настаивать: да ведь вот проехал же я, батюшка… Как же, мол, не окстить робенка: мальчонка кволый, того гляди, помрет… Да и сама баба, мол, хворает… А он меня, вот истинный Господь, матерно: покою-де от вас, лесных чертей, нету – куды ко псу под хвост я к тебе за двадцать верст на ночь глядя поеду?.. Ну, все же потом смиловался и молитву в шапку наговорил… Погодьте…

Он снова истово помолился на закоптелые иконы и, подойдя мягкими, спорыми шагами к больной, опрокинул над ней рваную шапку свою и как бы вытряс на нее из шапки ту молитву, которую наговорил туда поп…

– Ну вот… – сказал он удовлетворенно. – Теперь, может, Господь даст, полегчает…

Из зыбки послышалось тихое кряхтенье, чмоканье и жалкий, скрипучий плач. Баушка склонилась к младенцу, переменила лопотье и подала ребенка матери.

– Покорми его маненько… – сказала она. – Может, пососет титьки-то, так уснет покрепче и тебе спокой даст…

Мать устроила ребеночка у пылающей груди. Муж, повесив кудрявую голову, смотрел на нее сверху мягкими, любящими глазами. И когда дело у нее пошло, обернулся к столу.

– Ну вот… – проговорил он. – Дай и мне, матушка, чего-нито… Что-то прозяб, мать честная!.. Оттепель, оттепель, а знай, студено…

Завязался разговор. Жалобы начались: трудна стала жизнь. Лесной починок этот принадлежал княгине Голениной, которая, строя душу, отписала его Волоколамскому монастырю, и хотя отец игумен и не больно теснил в сравнении с другими помещиками народ, а все и у него иной раз крутенько приходилось.

– Известно дело… – бросил насмешливо Митька. – Погодь маненько – и вовсе сожрут волостели работных людей. Али волостелей работные люди… – быстро прибавил он.

На него опасливо поглядели, но не сказали ничего.

– Давайте-ка лучше отдыхать… – примирительно сказал Блоха, вставая и молясь на черных богов. – А завтра, Бог даст, на зорьке и ходу…

Улеглись на черном, затоптанном полу. Ванятка захотел непременно лечь с Никешкой, чтобы тот сказки ему новгородские сказывал. Но не успел он и прикрыться рваным полушубком отца, как сейчас же и заснул. Из щелей дуло холодом, нещадно жгли блохи, от капусты изжога внутри огнем палила, а от духоты спирало в грудях. Новорожденный все скрипел в зыбке своей духовитой, а мать, без сознания, вся в огне, о чем-то жалобно бредила. Сонно хрюкал поросенок. Кто-то начинал все храпеть, но сейчас же обрывал, точно прислушиваясь, и опять храпел… Тяжко было даже во сне.

Чуть забрезжило, встали. Молодуха, вся в огне, и в себя не приходила. Блоха маленько расстроился: с одной стороны, жалко было оставлять тут «Сон Богородичен», а с другой – Господи помилуй, как же можно у больного человека отнять единственное, может, спасение? Чай, мать ведь…

– Ну ладно, Бог с вами… – вдруг решил он. – Ну только коли по осени обратно пойду, чтобы беспременно мне мою грамотку отдать…