Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

– Пора! – объявил Спирька, и ватажка стала спускаться с увала к усадьбе. Каждый из ватажников был вооружен большим ножом, который ему уже приходилось пускать в дело, кровь была им привычна, и свои жизни они не ставили и в полушку.

Ограда для них не стала препятствием, кряжистый Аниска Мёртвый выворотил кол, и они побежали к самой большой господской избе. Навстречу выскочил громадный, задыхающийся лаем пёс, но Косой огрел его по спине березовым дрыном, и он, скуля, пополз на брюхе в сторону. Ватажникам помог открыть дверь караульщик: он выскочил на крыльцо проверить, что за шум во дворе, и его тут же ударом ножа под дых уложил насмерть Гусак. В потёмках, натыкаясь друг на друга, ватажники полезли по лестнице в горницу, на пороге которой встал боярский сын Шлыков с обнажённой саблей в руке. Спирька заметил его первым и швырнул в барина кругляш железа на короткой цепи. Раздался сдавленный хриплый вой, и вся ватажка была в хозяйской комнате.

– Зажги смольё! – велел Спирька.

Гусак взял лампаду с божницы, береста вспыхнула и осветила просторную хозяйскую горницу. Мёртвый подошёл к барину и приподнял его за волосы.

– Жив? – спросил Спирька.

– Оклемается, – ответил Аниска Мёртвый. – Воды бы ему в харю плеснуть.

Косой взял со стола кувшин, заглянул в него, понюхал.

– Квас годится?

– Плескай! – велел Спирька.

Квасное омовение помогло, Шлыков захлопал глазами, заозирался. Гусак сгрёб его за рубаху и поставил на ноги.

– Где казна? – рыкнул Мёртвый и ткнул горящим смольцем в бороду боярского сына, но Шлыков был не робкого десятка, раззявил сожженный рот и начал лаяться.

– Не видать вам, холопы, моей казны! Не для того её собирали мои деды-прадеды, чтобы воры растрясли зажитки по шинкам да кружалам!

– Стой, дружьё! – остановил кинувшихся на Шлыкова соратников Спирька. – Ведите сюда приказчика, старый хрыч лучше барина его казну ведает.

Косой и Гусак убежали за приказчиком, а Спирька подошёл к барину.

– Придётся тебя, боярский сын, на огонь ставить. Отдай казну по-доброму!

Шлыков отвернулся и засопел. Спирька задумался, с какого края начать поджаривать барина, и вдруг ему почудилось, что в горнице ещё кто-то есть. Он выхватил из руки Аниски смольё и осветил тёмный угол.

– Ба! – вскликнул Спирька. – А вы, лебёдушки, как сюда попали?

На широкой лавке сидели две голые девки, от страха они одеревенели и лишь время от времени взмыкивали, пытаясь что-то сказать.

– Да ты затейник, Шлыков! – усмехнулся Спирька. – Посвети, Аниска, я им одежонки сыщу.

Девичьи летники были разбросаны по полу, он нагнулся, чтобы их поднять, и в этот миг Шлыков вскочил на ноги и кинулся в дверь, а за ним помчался Аниска Мёртвый. Послышались ругань, возня, а затем глухой удар откуда-то снизу. Спирька подхватил смольё с пола и выбежал к лестнице.

– Аниска! – позвал он. – Где ты?

– Беда! – раздался из подклети голос. – Барин скатился с лестницы и шею свернул.

– Что за беда, шею свернул, – растерялся Спирька. – Неживой, что ли?

– Дух из него вышел напрочь! Что братанам скажем?

– То и скажем! – осерчал Спирька. – Отвечать будешь ты.

Он вернулся в горницу, девки уже прикрыли наготу и боязливо жались к стене.

– Брысь отсель!

Девки сделали один шажок, другой к двери, а потом будто их ветром вынесло.

– Раздора меж нас не должно быть, – сказал Мёртвый, входя в горницу. – Давай, Спирька, отвечать оба два.

– Добро, – согласился Спирька. – Утраченного не вернуть.

Приказчик Емельяныч от страха обезножил, Косой и Гусак привели его под руки.

– Где господская казна, старый? – спросил Спирька. – Хочешь жить – отвечай!

Емельянычу уже доводилось переживать нашествия воров на усадьбу, и он ведал, что отвечать.

– Кто же укажет захоронку, кроме самого барина? Рассудите здраво, соколики: тайное лишь тогда тайное, когда оно ведомо лишь одному. Роман Иванович не дурак, всё держал в себе.

– А где же барин? – спохватился Гусак.

– Забудь про него, – сказал Аниска. – Думай о казне.

– Ты что, старый, шутить вздумал? – Спирька поднёс огонь к лицу Емельяныча. – Говори, где захоронка!

– Беда мне, – всхлипнул приказчик. – Разоряйте, берите всё, что имею!

– И много ли у тебя?

– Двадцать рублей без малого…

Никто из ватажников и близко возле таких денег не бывал, и они тотчас соблазнились уловкой хитрого приказчика, уведшего их от хозяйской казны, повели Емельяныча в его избу, где он указал, какую половицу надо ломать. Свои зажитки старик хранил в глиняном горшке, завёрнутом в рогожку. Казна ощутимо весила, Спирька взял её в руку и счастливо осклабился.

– Не пуста!

– Эх, соколики! – загундел Емельяныч. – Как же не пуста, в ней шестьсот шестьдесят шесть алтын и две копейки.

Ватажники были довольны; увидев казну, они никуда больше не глядели, только на неё, но Спирька искал на усадьбе и другое.

– Аниска! – велел он. – Держи казну, а ты, старый, укажи нам оружейный амбар и конюшню.

Емельяныч подвёл ватажников к амбару, отпер его, и все стали выбирать оружие. Пищали, с ними мороки много, не взяли, вооружались саблями, кистенями, Гусак взял себе большую секиру, и Спирька прихватил для Максима саблю. Не забыли про шеломы и панцири. Филька Косой зачем-то прихватил шпагу из польской добычи.

– На что тебе это шило? – съехидничал Гусак.

– Узнаешь, когда жрать захочешь, – ответил бывалый ватажник.

Разобрали коней всяк по своему усмотрению, взяли сёдла, зануздали коней и сгрудились вокруг шлыковской избы.

– Подпаливай! – весело крикнул Спирька.

Ватажники зажгли несколько сухих берёзовых палок и стали бросать их в окна и продухи избы. Зажгли крыльцо, сухое дерево мигом занялось пламенем, которое поползло по стенам наверх, охватило крышу, и скоро помещичья изба превратилась в громадный костёр, свет от которого стал виден на много вёрст вокруг.

Крестьянам издавна было велено спешить на пожар, спасать помещичье добро, но воздвиженцы, завидев полымя, отворачивались и крестились, они знали, кто поджёг усадьбу, и были согласны с теми, кто это сделал.

Увидев зарево, Максим сразу понял, что ватажники зажгли усадьбу Шлыкова, но нисколько этому не порадовался, он был целиком занят Любашей. Ей с каждым часом становилось всё хуже, слышнее стали хрипы в груди, её всю охватило жаром, она уже не видела Максима, а слабым голосом иногда звала его к себе. Максим тряпицей утирал пот с лица девушки, и его сердце разрывалось от сочувствия к несчастной.

– Максимушка, – прошептала Любаша. – Мне зябко, укрой чем-нибудь…

Он снял с себя однорядку, простер над ней, чтобы укрыть, и выронил из рук, поражённый видом искаженного смертной мукой лица девушки. Максим подхватил её на руки, прижал к себе, но душа уже выскользнула из Любашиного тела и устремилась ввысь.

Ватажники с большим шумом подъехали к кузнице, но, увидев, что здесь случилось, примолкли, сняли шапки и перекрестились. Спирька спрыгнул с коня, подошёл к Максиму и тронул его за плечо, но парень не обернулся.

– Что ж, – сказал он. – Девицу не оживить, но похоронить по-христиански надо. Ищите заступы, будем копать могилу.

Рассвет ватажники встретили далеко от Воздвиженского. Пользуясь полнолунием, они ушли подальше от Теши в сторону Волги и остановились на отдых возле небольшой речки на краю чёрного леса. Разожгли костёр, Косой снял с коня захваченного из усадьбы барана и, отойдя в сторону, стал его свежевать. Максим не участвовал во всём этом, он ночь проехал, не видя ничего перед собой, кроме темноты, и его коня вёл за своим Спирька.

– Негодные мы ватажники, – вздыхал, вороша угли в костре, Аниска Мёртвый. – Про вино запамятовали, а всё ты, Гусак. Искал казну, вот она, да что в ней проку? Среди леса вина не сыщешь.

Косой поднёс к костру мясо, нарезанное большими кусками, на рогожке, положил его на землю и хитро посмотрел на Гусака.