Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

И вот Андрей Рублев дерзнул сбросить цепи, которые с угнетающей силой сковывали воображение изографов и вынуждали их с младенческой наивностью изображать заморских львов, грифонов, райских птиц, сходство которых с натурой можно было подтвердить только предыдущими образцами, но не самими рисунками. Даже и человека самого изображали так, словно никогда его не видели, а если видели, то вовсе не умели рисовать.

Феофану достаточно было взглянуть хотя бы на травы, нарисованные Андреем, хотя бы на то же спелое яблоко боровинку, чтобы понять: тут нет ни повторений, ни заученных образцов, ни скудности и сухости, ни раболепства — тут творчество! Но даже Феофан не знал, что подвигнуло Рублева на этот шаг — расписать повалушу по-своему.

Малые дети из семьи великого князя — пятилетняя Анна, на два года старше ее Петр и самый младший из всех, недавно говорить научившийся Константин — бегали вдоль стен повалуши, радостно тыкали пальчиками в рисунки, спорили, какой из них лучше. Самый старший из княжат Андрей (ему уже десятый год шел) был вершителем, он отвечал на детские вопросы о том, кому отдавать предпочтение — пестрой ли черно-белой сороке со ступенчатым хвостом или сиреневой строгой вороне, тополю, липе или березе, простодушному цветочку ромашки или боярыне-розе, лошади скачущей или же мирно пасущейся на изумрудном лугу.

Андрею доставляло радость наблюдать за детьми. И вдвойне было радостно ему знать, что Феофан Грек умеет, оказывается, чужие святыни уважать: не то лишь хорошо, что он рисунки похвалил (хотя и это одно уже дорогого стоит!), а то, что пощадил — таки нательный крестик из лазурита, сказал, что сделал голубую краску из смешения разных трав — вайды, василька, черники да сон-травы.

Не только Феофан, все сплошь люди вокруг до того славные! Сколь отрадный разговор с великим князем состоялся нынче…

На дворе смерклось под вечер как-то внезапно, как всегда это бывает в феврале — кривые дорожки. Сначала крупные снежинки стали редко носиться в воздухе, словно бы не падали с неба, а толклись, играючи, на одном месте вниз — вверх, направо — налево, снова вверх — вниз… И становилось их все больше и больше, все гуще и непрогляднее становился свет за окном, пока вдруг, в одно мгновение ока, запуржило, уж не играючи и не шутя: решительно, свирепо завыл ветер, а плясавшие снежинки так зачастили, что превратились в сплошное неистовое месиво.

— Дьявол играет! — сказал великий князь и предложил Андрею остаться ночевать нынче в Кремле.

Андрей, уже вздевавший на руки тулупчик, заколебался, а Василий стал уговаривать — соблазнял тем, что очень весело будет вечером в потешной хоромине, что и в шахматы можно будет позабавиться при ярких свечах, а вдобавок сказал таинственно:

— Если останешься, я тебе свою тайну о Каине и Авеле поведаю.

— Вот если поведаешь, — хитро улыбнулся Андрей, — если это действительно тайна, то останусь.

— Да, поведаю то, чего не ведает никто! — Василий Дмитриевич имел сердце доброе и общительное, а нынче он был в особо хорошем благорасположении: добрые ведомости принесли ему гонцы и из Нижнего Новгорода, и из Новгорода Великого, и из Орды.

Они прошли вдвоем в отдельную палату, располагавшуюся в подклети терема и называвшуюся потешной хороминой: здесь в казенках, поставцах и скрынях хранились струменты: бубны, сурны, дойры, волынки, гусли с металлическими или жильными струнами и молоточками, обтянутыми сукном. Палата рассчитана была на многолюдство, потому преизрядно тут было скамей — простых на четырех ногах и с проножками, а также с переметом, у которых решетчатые спинки переметывались на вертлюгах; были скамьи малые передаточные и большие спальные с взголовашками на одном конце.

— Садись! — предложил великий князь, и Андрей вознамерился сесть на столец — обрубок толстого дерева, однако Василий не допустил этого: сам сел в кресло с ручными помочами и подручками, а Андрею указал на такое же почти, но только еще более удобное — с подножной приступкой внизу, весело пояснил: — Гостю — красное место!

— Благодарствую… Так за что же Каин Авеля убил?

— За то, что тот отказался иконы писать! — В игривом настроении был государь.

Андрей ответил в масть:

— Значит, из нас двоих Каин — это ты?

Василий оценил шутку, улыбнулся, а тут же и посерьезнел, сказал, близко глядя в лицо изографу:

— Знаешь… Я все думал, думал… О том думал разговоре с тобой… Ты тогда удивлялся: почему земледелец Каин убил скотовода Авеля, а не наоборот, что степняки — хищники, а оратаи домовиты… И как же понять это разумение, как уразуметь понимание? А вот как: справедливые и праведные люди, оседлые и возделывающие землю, взращивающие хлеб насущный, и должны взять верх, должны победить, это и предопределено самыми первыми детьми Адама и Евы в назидание всем поколениям до скончания века, до Страшного Суда.

Андрей был изумлен. Как много сам он об этом думал, сколь много с братией говорил: никто из иноков и высокоумных книжников в монастыре не умел так внятно ответить.

— Ты прочитал об этом в книге или своим умом понял?

— Разве же есть об этом в какой-нибудь книге? — огорчился Василий.

— Нет, я не встречал. Значит, своим умом?

— Да, своим… умом, — Василий смутился, краска прилила к лицу и даже видна была сквозь пушистые светлые волосы коротких усов и бородки.

И это растрогало Андрея: государь, великий князь всея Руси, а умеет еще смущаться, краснеть. Но больше всего, конечно, удивляло, ошеломило даже, что вот он все думал, выходит, не зря думал! Какое это счастье для Руси, что государь ее и молод, и думать умеет!

— Да, да, княже, хорошо… И потому, значит, Каин был самым первым человеком, родившимся на земле, чтобы все крепко-накрепко знали: первый человек — это земледелец, он соль земли… Но, однако, почему же таким дерзновенным изображен Авель у Феофана Грека?

— Все потому же, — И на этот вопрос, как ни странно, имел ответ великий князь. — Степняки-скотоводы ведь очень сильные, гордые и выносливые люди. Возьми тех же татар. Нешто Русь терпела бы их столько, будь они слабыми да робкими?

Когда зашла речь о татарах, Василий видимо опечалился, сказал, что вот опять ему надо в постылую Орду ехать, опять Тохтамышу кланяться — тому самому Тохтамышу, которому не может быть прощения за жестокое его разорение Москвы.

Андрей ведь тоже был очевидцем страшного несчастья: такое, говорит, можно вынести только один раз в жизни.

Вспомнили, что оба они очень хорошо знали перебелыцика рукописей Олексия, которому татары отрубили обе руки и который умирал потом долго и трудно.

— Мало успел сделать Олексий, а зело талантлив был, я любил смотреть, как он пишет да буквицы рисует, — сказал Андрей. — Помню, Псалтирь он отцу Сергию поднес на Благовещение, дивная книжица.

— Он и для меня по заказу отца моего тоже Псалтирь переписал. Она чудом не сгорела, в скрыне была, а татарам, грабившим терем, видно, не показалась чем-то, полоснули ее саблей, угол один отрубили. Вот, смотри.

— Нет, то была не такая.

— Лучше, хуже? — ревниво спросил Василий.

— Просто наинак сделана… Там строго, а тут, смотри-ка, потешно, знал, в чьи руки попадет Псалтирь: ты ведь, чать, дите еще был?

— Постриг и посажение на коня уже прошел, с отцом на рать ходил!.. Десятое лето мне шло.

Василий и Андрей склонились над раскрытой Псалтирью, рассматривали забавные рисунки и громко смеялись. Они похожи стали на расшалившихся, забывшихся в игрище детей, и премного были бы удивлены званные нынче на вечер в потешную хоромину иностранные посланники, если бы пришли чуть раньше и застали бы их — государя и монастырского чернеца, столь до самозабвения увлеченных рассматриванием картинок.

— Смотри-ка, букву «р» сделал как человека с поднятой банной шайкой в руке.

— Ага, а чтобы уж никто из малых детей не усомнился, что все верно нарисовано, приписал. «Обливается водой».

— Как-то чудно он обливается — в одежде, смотри, в белой подпоясанной рубахе до колен и в синих штанах…

— Да, маленько недодумал Олексий, царство ему небесное!

— А букву «м» как здорова придумал изобразить! — восхитился Андрей, рассматривая рисунок: два рыбака тянут сеть, левая мачта буквы — один рыбак с клячей в руках, средняя часть — сеть с рыбами, правая мачта — другой рыболов. Видно, сам большую радость от работы испытывал художник, мало и тут ему показалось рисунка, добавил от себя: «Потяни, корвин сын», — говорит один рыбак, а второй в ответ ему: «Сам еси таков».

— Помню, боярин Кошка сильно бранил Олексия за то, что он отсебятину вносит, когда текст перебеливает.

— Хорошо, что отсебятина, — весело возразил Андрей. — Без нее разве бы стали мы с тобой так радоваться. Смотри: букву «в» как придумал делать, эх и глуздырь был этот Олексий! Я бы не додумался… А хорошо раньше было в Москве зимой: бывало, идешь, а на улицах костры разложены, можно руки озябшие погреть, посидеть у огня, вот как этот человек, Олексием нарисованный.