Самуил Лурье - Изломанный аршин: трактат с примечаниями

Отвлёкся, простите. Так вот, про декабрьский террор: в конце декабря 25 года дела Фаддея Венедиктовича обстояли — хуже некуда. Многие его знакомые были арестованы; и он понятия не имел, что сказать, когда придут и спросят, например: а с какой, собственно, целью 14 сего декабря числа в восемь часов вечера посетили вы гос. преступника Рылеева на его квартире у Синего моста? Ах, вот оно что: как представитель независимой прессы, желали взять интервью у возможного очевидца предполагаемых событий? Ну и как — взяли? — где оно? не удалось? — не повезло. А поясните, это у вас, у представителей прессы, обычай такой — после того как очевидец отрежет: no comment, — обниматься с ним на прощание по-братски? Да, и ещё одна деталь: что находилось в саквояже, который вынесен вами из квартиры Рылеева, и где вы прячете этот саквояж?

Казалось несомненным, что за каждым шагом следят и каждое написанное слово читают.

Но приходить — не приходили. (Впрочем, однажды пожаловали: не будете ли так добры составить словесный портрет вашего знакомого — Кюхельбекера?) Вокруг брали буквально через одного; правда, кое-кого и выпускали. Но Булгарина не трогали; ни Греча (это начальника-то — пусть бывшего — ланкастерских школ! это наместного мастера-то — ну да, бывшего — ложи Избранного Михаила! постоянного автора «Полярной звезды», и прочая, и прочая).

И это, замечу, притом ещё, что сумасшедший подонок Воейков сочинил, размножил и разослал по разным адресам — между прочим, и в редакцию «Московского телеграфа» — анонимную листовку типа: благомыслящие читатели негодуют и недоумевают — чему приписать, что Булгарин и Греч всё ещё на свободе? это что же получается — щепки летят, а лес крамолы стоит?

Полевой бросил в печку, но некоторые другие отнесли куда следует, — автор установлен и уличён, — его друг и родственник Жуковский всё уладил, — ни Булгарина, ни Греча никто не побеспокоил.

Этому было только одно объяснение: «Пчела»! Остановить единственную интересную газету — Николай и сам на неё подсел — на каком-нибудь 140-м номере (из оплаченных подписчиками 156) — было совершенно то же самое, что внезапно врубить по ТВ «Лебединое озеро» (тем более, Чайковский ещё не родился). Москва и провинция вообразили бы, будто в столице случилось что-то серьёзное. А не просто разогнан несанкционированный групповой пикет неугомонных несогласных.

156-й номер — 30 декабря — должен был выйти непременно. А вот первый — 2 января — совсем не обязательно. И ареста следовало ожидать именно между этими числами.

30-го Булгарин реально сыграл ва-банк. Смотрите! Завидуйте! Какая дерзость — нет, какая храбрость:

«Декабря 30.

Почтеннейший Ф. Н.!

Я болен, Греч болен; беда — и только! Падаем пред вами на колени и, воздев руки к небесам, просим сделать маленькие стишки на новый год, в честь нашего доброго, кроткого и мужественного Царя Николая! Сюжет: Новый Год и Новый Царь и его качества. Ради Бога, сделайте это. Такой царь стоит вдохновения поэта добродетельного. Ожидаем от вашей дружбы сей услуги, за которую пребудем навсегда благодарны. Ваш душою и телом

Ф. Булгарин».

А интуиция какова? Я, например, на его месте да в таких обстоятельствах позвонил бы рифмоплёту стопроцентно беспринципному. Какому-нибудь конъюнктурщику. Скажем, Борису Федорову. Да хоть тому же Воейкову: попробуй он откажись!

Только в самую последнюю очередь, да и то навряд ли, обратился бы я к полковнику Глинке. Положим, Булгарин не знал, что Федор Николаевич — член Союза благоденствия, чуть ли не член его ЦК; что состоял также и в Союзе спасения, — матёрый, короче, декабрист. Но и общеизвестные данные окутывали репутацию Глинки тревогой и суетой. Мистик. Филантроп. Оппозиционер. Правозащитник. В самиздате ходило послание к нему Пушкина: Но голос твой мне был отрадой, Великодушный гражданин! (Ещё бы: Глинка едва ли не раньше всех, в 1820 году, назвал его гением — печатно, печатно, у Греча в «Сыне отечества».) Фактически в негласной отставке (чей-то донос, какой-то скандал). Под надзором почти что гласным. Поскольку есть мнение, товарищи, что жёлтый дом по этому Глинке плачет, но это крайняя мера; мы должны проявить максимальную чуткость: всё-таки герой войны.

Так вот — вы решились бы написать такому человеку: не в службу, а в дружбу, ну что вам стоит, — сделайте к завтрему маленькие стишки про то, как добр и кроток новый нац. лидер, только что упрятавший в тюрьму сто и больше ваших друзей?

А если действительно, несмотря ни на что, напишет, а вы напечатаете, а потом упрячут его самого, — что тогда?

Самое смешное, что почти так и вышло. Только не потом. Глинку забрали в тот же самый день, 30 декабря. Через пару часов отпустили. Полагаю, записка Булгарина была при нём, и с нею ознакомились.

И вот перед нами «Северная Пчела» № 1. Суббота, января 2-го 1826.

Передовица. (Неподписанная; стало быть, от редакции; от Фаддея, значит, Булгарина и Николая Греча; но как бы и от всей образованщины — и к ней же ко всей.)

«Внутренние известия

Санкт-Петербург, I-го Января

Прошлый год начинали мы молитвами к Предвечному о продолжении прежнего нашего счастья; нынешний начинаем надеждами и молением о новом, надеждами, которые уже в первых лучах своих обещают нам полдень тихий, живительный, благотворный.

Боже! осени небесною благодатию Твоею Того, Кто поставлен Тобою в Державные Исполнители святой воли Твоей на земли! Даруй и нам ревностное желание и способы споспешествовать Его благим делам и намерениям. — Сильные только цари могут упрочить внутреннее благоденствие и внешнюю безопасность Царств, а Цари сильны благословением Божиим и любовию своих подданных. — Россияне! братия! Возлюбим всем сердцем нашего доброго, великодушного, Александром избранного, Богом дарованного Императора Николая Павловича, возлюбим нашего общего Отца — и отечество наше возрастёт в благоденствии, силе и славе.»

А вот — на второй полосе — и стихотворение (подписанное: Ф. Глинка):

Чувство Русского, при наступлении 1826 годаПрошёл для Россов тяжкий год,От Волги до Двины — тоска, плачевны клики:Почил наш Александр, в царях земных великий!Ещё не отстонал по Нём Его народ,И к мёртвому живой любовию пылая…Но Бог возвёл младого НиколаяНа древний трон его Отцев!И прояснил он наших душ унылость:Привет в Его устах, в Его душе — любовь,И на челе, как день, светлеет Милость!..Мы кинемся, обнимем Твой алтарь,О Русский Бог! Ты слышишь глас смиренных:Да будут от Твоих щедрот благословенныИ Новый год и Новый Царь!

Разумеется, белая нитка, торчащая из шва, бросается в глаза. Разумеется, уловка дешёвая. Он хороший! Хороший! Он никого не упечёт и тем более не казнит. Подержит для острастки взаперти — чтобы прочувствовали вину — и всех помилует, — а мы — о, как мы полюбим Его за это!

Голый, тупой крючок, наспех изогнутый из скрепки канцелярской. Смешно было и думать, что Николай купится. Променяет уже накрытый стол — на порцию аплодисментов.

Треска, между прочим, — загляните в Википедию, — рыба хищная с выдумкой: ежедневный-то рацион — мойва да сайра, но время от времени хочется вкусненького, и тогда она поедает донную фауну, как правило, двустворчатых моллюсков, у которых откусывает вытягиваемые ими ноги.

Но недаром же Булгарину принадлежит афоризм про искру (переделанный В. И. Лениным в боевой лозунг): что если на неё плюнуть — погаснет, а если подуть — разгорится пламень. (Не помню, с чем он искру сравнивал — с правдой, с неправдой; не важно. Любил-то больше правду. Говаривал: Варвара мне тётка, а правда — сестра!) Даже и эта первая, робкая публикация дала свой эффект. Выручила если не «Пчёлку» (которой, может быть, ничто и не угрожало), то Глинку — точно. Его в марте 26-го взяли опять, закрыли на три месяца, — но тот день, когда с остальных срывали ордена и ломали над головами шпаги, застал его, счастливчика, в пути.

Всего-то навсего переименованный в штатский чин, направлен для прохождения дальнейшей службы в Петрозаводск, на должность советника губернского правления.

И в новом декабре, когда его подельники уже прибыли в места лишения свободы и начали давать стране руду и соль, — а их матери, жёны и сёстры сбивались с ног, покупая и примеряя платья и драгоценности, в которых будут плясать на балах по случаю коронации, — Глинка вернулся к поэтическому творчеству.

Тема, без сомнения, предсказуема. Но обратите внимание на заглавие и подзаголовок. Автор явно сблизился с народом (что значит — природа севера!). Ушёл в фольклор, как бы говоря: единица — ноль, а этот текст выражает живое чувство пятидесяти миллионов.