Благовест - Алиса Клима

Почти на цыпочках Вера прошла в кухню. Там было прибрано и чисто – никаких следов попойки. Она недолго постояла, прислушиваясь к звукам в доме. Тут послышался грохот будто упавшего стекла в одной из распашных комнат коридора. По привычке Вера прошла к кабинету и тихонько постучалась. Потом толкнула дверь. Кабинет пустовал. На столе стояла порожняя бутылка коньяка, стакан, а рядом пузырь с наливкой Марты и рюмка. Ларионов с кем-то выпивал…

Сердце Веры колотилось тем чаще, чем яснее она понимала, что Ларионов должен быть в спальне. Вера, часто дыша от страха и волнения, застыла посреди кабинета в решимости выскочить на улицу. Она шагнула в коридор. Скрипнула половица.

– Кто? – послышался из спальни какой-то чужой голос.

Это не мог быть Ларионов. У него голос был низкий, но приятный, бархатистый, тягучий. А этот походил на первобытный рык. «Там же не мог быть наш лодочник», – пронеслась и улетела абсурдная мысль.

Вера прижала руки к груди, сотрясаясь от ударов сердца. Ей хотелось заткнуть уши и бежать, но ноги так ослабли, что словно вросли в пол.

– Выйду – убью, – снова послышался чужой голос и еще какие-то звуки из его спальни.

Вера зажмурилась и толкнула трясущейся рукой дверь в комнату, а потом прижала кулачки к груди, словно пытаясь закрыться от шквального огня.

Дверь медленно поплыла в сторону шкафа, и Вера увидела его. Ларионов в белой сорочке, расстегнутых по гульфику галифе и сапогах лежал на тахте, приподнявшись на локте. Он с трудом удерживался в таком положении, веки медленно закрывались всякий раз, как он пытался их открыть; одна нога стояла на полу, другая лежала на чистой постели. Возле кровати валялись полотенце, пустая бутылка из-под коньяка, гимнастерка, ремень и портупея с «кольтом». В комнате сильно пахло еще не перегоревшим спиртом.

Он уронил голову на подушку. Вера прижала кулаки к губам и стояла в оцепенении.

– Воды подай, – сказал Ларионов, с трудом ворочая языком.

Вера продолжала смотреть на него, не воспринимая смысла слов.

– Ну и что смотришь? – пробормотал Ларионов. – Воды, сказал, дай.

Вера вдруг вышла из ступора, трясущимися руками налила воду из графина в стакан и, превозмогая ужас, подошла к постели. Ларионов с трудом, немного раскачиваясь, поднялся снова на локте и, проливая половину на сорочку, отпил. После чего упал на подушку и издал стон.

– Водка есть?

Вера дрожала, держа пустой стакан в руках.

– Оглохла, что ли? – прорычал Ларионов.

Вера вздрогнула, поняв, что он говорил с ней.

– Нет, – прошептала она, и из глаз ее неожиданно, тихо покатились слезы.

Она утирала их как могла ладонями и тыльной стороной рук, но они все текли.

Ларионов приоткрыл глаза и постарался сфокусироваться.

– Ты плачешь, что ли, душа моя? – усмехнулся он с какой-то пьяной нежностью. – Ну-у, дурочка моя, поди ко мне.

Ларионов поманил ее рукой. Вера, дрожа и всхлипывая, безропотно опустилась перед ним на колени у кровати, и Ларионов сильно прижал ее голову к своему разгоряченному телу. Он тяжело дышал, и Вера слышала и чувствовала лицом учащенные глухие удары сердца. От него сильно пахло спиртом и каким-то его особенным мужским запахом.

Простояв так и чувствуя, как нежно он трогает левой рукой ее макушку, Вера с удивлением заметила, что стала успокаиваться. Она подумала, что ее успокоил именно запах его тела. И вдруг вспомнила отца. То, как любила прижиматься к нему.

Из глаз снова потекли горячие слезы, но сердце перестало колотиться от ужаса – в ней растеклась нежданная нежность.

Вера оторвала голову от постели и смиренно посмотрела на Ларионова.

Вот он лежал перед ней – такой большой, сильный и в то же время уязвимый. Его изможденное испытаниями и спиртным, изуродованное пожаром лицо показалось в это мгновение таким привычным и родным. Он периодически издавал звуки, похожие на шипение тормозов Вестингауза, и глухо хрипел.

Вера приложила ладонь к его липкому лбу, на котором проступила прохладная испарина. Ларионов неожиданно ухватил ее за руку и прижал ладонь к сухим пылающим губам.

– Дай водички, – прошептал он хрипло.

Вера снова набрала воды в стакан и уже спокойно напоила его. Дрожь пропала, и Вера решилась стянуть с него сапоги. Она столько раз вывозила грязь за сотней чужих людей, помогая больным и немощным мыться в бане, превозмогая брезгливость из жалости к ним. Неужели было что-то зазорное в том, чтобы стянуть сапоги с него? С него, который беспрестанно рисковал ради нее и совершенно чужих ему и ненавистных его режиму людей!

Вера пошла в кухню, смочила в умывальнике льняное полотенце и потом обтерла Ларионову лоб, изувеченное лицо, шею, где под адамовым яблоком бился пульс, затем кисти рук и оголенную грудь. Она слышала переполох за околицей и как в дом ввалились Федосья и Валька.

Женщины застыли, онемев, в проеме двери в спальню. Вера подала им знак уйти. Потом поправила подушку под головой Ларионова и собралась к выходу, захватив пустую бутылку.

– Вера, – вдруг услышала она голос Ларионова за спиной.

Он уже был не такой страшный и чужой. Это был его голос.

Вера вышла в кухню, где, опечаленные и потерянные, сидели Валька и Федосья. Оставила пустую бутылку в чулане, где таких была целая батарея.

– Что вы надулись, как две индюшки? – тихо, но спокойно спросила Вера, улыбнувшись искренне виду перепуганных женщин.

Уже в кухне открыла крышку котла и решительно налила в плошку щей.

– Дитятко, – простонала Федосья.

– Сейчас умру от голода. – Вера быстро стала хлебать суп. – Ужин пропустила.

Обескураженная минуту назад Федосья тут же подскочила к ней, поглаживая ее по голове, а потом ринулась в кладовку за хлебом, салом и яйцами.

– Не суетись, – остановила ее Вера. – Щей достаточно. Я быстро наедаюсь с голодухи.

Федосья прижимала руки к груди, лелея или даже вымаливая надежду, что Вера сможет простить Ларионова и не погубит его окончательно после увиденного презрением. То, чего больше всего опасался и сам Ларионов, и его ближняя обслуга, случилось – Вера застала его совершенно испитым и неуправляемым.

Валька была настолько потрясена случившимся, что сидела бледная, безвольно и молча наблюдая за Верой и Федосьей, с глазами безумного совенка.

Федосья и радовалась, и боялась состояния Веры. Спокойствие и непринужденность той явно были не напускными. Вере вообще с трудом удавалось имитировать чувства. Это озадачивало. Ведь по всему она