Валентин Костылев - Иван Грозный

Началась работа. Прискакали татары. Привязали к саням своих коней, налегли всей массой. Общими силами вывезли туры одну за другой из ямины.

Уже совсем рассвело, когда пушкари вернулись к своему обозу. От лошадей исходила густая испарина, гривы их и шерсть покрылись белыми завитушками.

Наступало утро.

После ухода войска в Ливонию Иван Васильевич стал еще более сближаться с иноземцами; часто собирал их у себя во дворце, осведомляясь об их интересах в Московской земле, богатстве их стран, о государях. Расспрашивал и о книгопечатании, о диковинах науки.

Сильно обрадовался он, когда узнал, что из Англии, через Архангельск, прибыл в Москву ученый физик Стандиш. Подолгу просиживали оба они в кремлевских покоях, беседуя о морях, о воде, о звездах, об огненных составах для стреляния (о чем бы ни шла речь, царь всегда переводил разговор на ядра, порох, селитру). Стандиш был сторонником Москвы; с большим уважением он относился к царю Ивану.

Царь любил играть с ним в шахматы, приходя в восхищение от его необыкновенного искусства в игре.

Стандиш получил от царя, среди многих подарков, богатую бархатную одежду с рисунками, с золотом, на собольем меху, опушенную черным бобром.

Царь старался показывать свое расположение к иноземцам. Некоторым из них были выданы царские грамоты, освобождавшие их от явки на суд по тяжбам с русскими. Каждому иностранцу отводился отдельный двор. Они могли жаловаться на русских, если их кто обижал. Много послаблений оказывалось иноземцам. В вере тоже. Как хотели, так и веровали, хотя бы даже находясь на государевой службе.

Однако при всем том царь Иван Васильевич был очень разборчив в иноземных гостях, держал их от себя на известном расстоянии. Бывали случаи, что он и высылал из России неугодных ему иноземцев, ни с кем не считаясь.

Настойчиво льнули к царю Ивану Васильевичу подданные римского кесаря[48]. Они добивались выгодной торговли для немцев. Стараясь угодить царю, они лицемерно осуждали ливонского магистра, архиепископа и ливонских командоров за то, что те заключили союз с Польшей и ездят «пьянствовать и развратничать к королю Сигизмунду». При царском дворе опять появился выходец из Саксонии – Шлитте. Опять началась таинственная беготня его вокруг царя.

Ганс Пеннедос, Георг Либенгауер из Аугсбурга, Герман Биспинг из Мюнстера, Вейт-Сенг из Нюрнберга, Герман Штальбрудер, Николай Пахер и многие другие немецкие купцы и мастера стали постоянными гостями на царских обедах.

Покровительствуя немцам, царь старался противопоставить им англичан и голландцев, а голландцев англичанам, зная, что между всеми ними ведется борьба за первенство в торговле с Москвою.

Иван Васильевич не раз говаривал – хорошо, что англичане пробились в Москву через льды Студеного моря. Говорил при немцах, испытующе поглядывая в их сторону. Немцы хранили бесстрастное молчанье. Тогда царь начинал говорить о том, что он добивается Западного моря для торговых людей – ему угодно завести сношения со всеми государствами Европы. Немецкие купцы приветствовали намерения царя Ивана добыть удобный торговый порт на Балтийском море. Лучше Нарвы ничего не придумаешь.

– Нам земли не надо, – махнув рукой, говорил Иван Васильевич. – Земли у нас много. О морской водичке тоскует наше чрево... Захиреет оно без оной водицы.

После беседы с иноземцами царь нередко созывал на тайное совещание дьяков Посольского приказа. Все приметили большое беспокойство у царя после ухода войска.

Однажды, созвав дьяков в Набережной горнице, где он вдали от двора и бояр любил беседовать со своими людьми о тайных делах, царь, обратившись к Висковатому, сказал:

– А ну-ка, Иван Михайлович, рассуди, как нам в мире с Фердинандом жить, чтоб войне нашей помехи не учинилось и чтоб порухи нашей дружбе с ним не было?

Вопреки обычаю, царь велел дьякам в его присутствии сесть.

Висковатый, широкий, коренастый бородач с косыми монгольскими глазами, пожевал губами, вскинул очи вверх, как будто что-то увидел на потолке, и тихо ответил:

– Держать в страхе немцев надобно... и дацкого королуса.

Иван, обрадовавшись, вскочил со своего кресла, а когда дьяки поднялись со своих мест, он приказал им спокойно сидеть и слушать.

– Мысли у нас с тобою, Иванушко, сходятся... Я так думаю: не много ума понадобилось магистру, чтоб понадеяться на Фердинанда. Не много ума и у архиепископа, благословившего сию войну. А Дания страшится за свою провинцию Норвегию... Под боком она у нас... Там я тоже войско держу... Сказывали мне, будто и в самой Дании неспокойно... Вельможи восстают на короля. Власть отбивают. А в затылке у них – Германская империя...

– Оно тако, государь, а приказу Посольскому притом же ведомо, что в Данию ливонские немцы то и дело ездят, и королус Христиан надеждою их обольщает...

– Головы им туманит и нас пытает... Да и Фердинанд угодить старается. Король тот не страшен нам, и дружба его не столь дорога нам, как дружба императора.

Приподнялся, поклонился царю дьяк Иван Языков, знавший латинский, польский, французский и немецкий языки.

Он был низок ростом, курнос и веснушчат, но вместе с тем уже кое-чему позаимствовался за границей в манерах и одежде: носил короткие кафтаны, крепко душился заморскими духами и хитро вел в королевствах посольские дела. Иван Васильевич хотя и считал грехом его подражание иностранцам, но легко мирился с этим, ибо это было нужно, и божие наказание за это должно пасть только на самого Языкова. Царь тут ни при чем.

– Великий государь! – сказал Языков, поклонившись и прижав руки к груди. – Где в ином месте гнушаются ливонцами так, как то видим мы в немецких государствах? Трусами, еретиками, питухами их прозывают. Аломанские князья и города жалеют их жалостию христианскою как погибающих, но не разумом политики. Ливония якшается с католиками, в Дерпте епископ – католик, да и само дворянство крепко еще держится за ту веру, а в немецких землях родилась иная вера, противная папе, противная польской. Императору нужна дружба с нами для борьбы с Турцией...

А о Дании Иван Языков сказал, что королевские канцлеры в Дании Иоганн Фриз и Андерс Барба по-разному думают о войне Москвы с Ливонией. Немец Андерс Барба против вмешательства в эту войну, ссылаясь на могущество московского царя; датчанин Фриз – за немедленное вмешательство. А король Христиан сбит с толку – ни туда, ни сюда, – да и недомогает он хворью тяжкою.

– Разумею... – задумчиво произнес царь. – Добро.

– Дозволь, государь, и мне молвить слово... – с низким поклоном поднялся с своего места бывалый человек, знавший шесть иноземных языков, дьяк Федор Писемский. Белокурый, розовощекий, с дерзкими глазами, приводившими в смущение иностранных послов.

– Говори... – кивнул ему Иван.

– Великий государь, отец наш! Давно ли поляки отняли Данциг и Пруссию у немцев? Давно ли польские мечи перестали бряцать на аломанских полях? Немецкая страна устала от войн, она разорена своими же алчными князьями и богатинами...

Иван Васильевич несколько минут сидел в кресле, глубоко задумавшись: кому верить? Не лукавят ли, не подучены ли кем к таким суждениям его дьяки? Иноземцы, коих подарками склонил на свою сторону он, царь, не раз обманывали своих королей. Не грешат ли этим и московские послы?

– Слышал, Иван Михайлович? – спросил он Висковатого.

– Молвлю я, государь... – заворочался, грузно вставая, Висковатый. – Сам Господь Бог указал нам путь. На кого надеются рыцари? Пущай немецкий император о том поразмыслит. Худа от того ему не будет.

– А Крым? – пытливо посмотрел в лицо Висковатому царь.

– Есть у тебя, государь, и там верные слуги. Образумят малоумного Девлета, подстрекаемого Западом супротив нас. Посол наш Афанасий Нагой не дремлет и всуе подарками хана не тешит, да и Василий Сергеевич Левашев не скудоумен.

– Ловок он, знаю, однако и у крымского царя есть мудрецы. Хорош Афанасий, но соблюдает ли он меру? Горяч он. Не гоже с татарами горячиться. На засеках не лишнее стражу усилить гораздо... Да гонцов надо поболе завести в Крыму. А Фердинанда следует еще того более восстановить против ливонских рыцарей.

Царь и посольские дьяки остались при одной и той же мысли: на полдороге не останавливаться.

– Море нам надобно... – задумчиво произнес царь. – Пошлите в Ливонию еще грамоту, а в ней отпишите: «Необузданные ливонцы, противящиеся Богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули власть императора и Папы Римского. Коли они могут сносить от вас посрамление и спокойно видеть храмы свои разграбленными, то я не могу и не хочу терпеть обиду, учиненную мне и моему народу. Бог посылает во мне вам наказание, дабы привести вас к послушанию».

Царь говорил, а дьяки записывали.