Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

адской, стылой тоской полнилась душа, что впору лечь, закрыть глаза и ждать, когда придет смерть… Или – сдаться, позвать: «Сокол мой ясный! Любимый, желанный!..» – и тотчас снова ощутить в груди нежное, жаркое тепло, и страстное биение сердца.

Нестор днем был в ее мыслях, в разговорах с сестрой, в молчании, во всем, что она затевала. Ночью – был в каждом ее сне. Губы к губам, дыхание к дыханию.

– Сашенька, любушка… – шептал, целуя, и вздыхал горестно, жаловался: – Нет мне без тебя житья, кохана, совсем нет. Хлопцев в бой веду, до перемоги, а сам смерти хочу…

– И мне без тебя жизни нет… – шептала в ответ, грудью к груди прижималась, так что два сердца бились как одно. – Но не умереть: во мне твое дитя…

Со страхом смотрела в атамановы глаза – и тотчас точно темное облако наплывало, скрывало Нестора, и сон прерывался – она приходила в себя, одна, в холодной комнате, на мокрой от слез подушке.

Потому и боялась засыпать…

Саша обернула плечи шалью, повыше подтянула ноги, прислушалась – не бьют ли часы? Нет, в доме тихо, как в склепе… когда же рассвет, когда развеется хоть ненадолго промозглая ноябрьская тьма… Она старалась не думать, почему эта ночь кажется ей особенно страшной, и почему уже привычная боль – намного острее, и почему надежда на встречу почти оставила ее… Много бед могло грозить Нестору, и, может быть, он сейчас в бою, в тяжелом, неравном бою, и Смерть, подкравшись со спины, поддерживает ему стремена, выжидая момент, чтобы сказать – пойдем, атаман, отныне ты мой!

Саша как наяву услышала выстрелы, грохот орудий, истошный визг лошадей, человеческие крики – хриплые, яростные – почуяла запах пороха, крови, а сердце ее точно падало в темный колодец…

– Нестор, Нестор!.. – зашептала как безумная, вскочила, заметалась по комнате, поправила лампадку перед иконой, сама упала на колени:

– Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице, Ты веси вся немощи и согрешения наша, к Тебе прибегаем и вопием… – перекрестилась, поклон отдала – в пол, и снова взмолилась, дрожа и плача, не зная, о чем плачет, но точно зная, за кого просит:

– Даруй нам исправление и избави нас от скорбей, бед и болезней, от напрасной смерти, ада и вечной муки… – и снова – поклон, и дальше, дальше:

– О, Всемилостивая Владычице! Подаждь нам руку помощи… отверзи двери милосердия Твоего нам, заблудшим и падшим в темные глубины, не возгнушайся нас скверных, не презри грешного моления, не остави нас окаянных…

***

«Это конец…» – осознание неизбежности смерти пришло спокойно и ясно, наполнило сердце холодом – и злым, веселым азартом:

– Врешь, не возьмешь! Живым не дамся…

Австрийцы бежали на Махно, целясь из винтовок, кричали на своем лающем языке, а он стрелял по ним из двух пистолетов, каждым выстрелом попадая в цель – но знал, что не успеет перезарядить.

«Последний патрон – мне», – подумал буднично.

Отряд, из-за его собственной беспечности попавший в окружение, зажатый на узких улицах села, бился отчаянно, и все-таки погибал…

– Батька, Федоса подстрелили! – проревел кто-то из хлопцев, и сердце вторично облилось ледяным холодом: если Щусь тяжело ранен, поддержки с фланга не будет, и скорее всего, этот двор, улица и бегущие германцы – последнее, что он видит в жизни… Да и хорошо: мертвые сраму не имут, с погибшего командира спроса нет.

Перед глазами мелькнуло милое лицо Саши… вот оно – последнее, что видит, последнее, что хочет видеть.

«Прости, любушка…»

Стал поднимать маузер к виску… но руку вдруг точно огнем обожгло, дернуло в сторону…

В тот же миг у двора развернулась тачанка, он увидел за пулемётом Кожина, и не успел удивиться, как Фома открыл огонь по германцам, а не него сбоку налетел ни весть откуда взявшийся Каретник:

– Батя, в сторону, не то нас свои покрошат, як те кавуны! – они оба рухнули на землю, пока Кожин, что-то отчаянно крича, в упор расстреливал врагов…

***

– Стой, куды прешь? – Каретник остановил Юрко на пороге хаты. Парнишка только что слез с лошади – проскакал без отдыха верст тридцать, от самого Гуляй Поля до Гайчура, спеша доставить батьке Махно разведку, грязью был покрыт с ног до головы, и потом от него разило – не дай Боже…

– Пусти, товарищ Каретник, мне до батька треба! Справа срочная…

– Ты пойди сперва рожу умой, черт замурзанный! Ишь, справа у нього… Спить Нестор Иваныч, позже до него прийдешь.

Юрко поскреб затылок, взмокший под смушковой шапкой, спорить с верным псом больше не стал – повернулся, пошел к колодцу, воды вытягнуть да умыться… но стоило Семену уйти в хату, малец сразу же кинулся обратно, обежал дом с торца и забарабанил в окошко:

– Нестор Иваныч! Нестор Иваныч! Бать, спишь?.. Це ж я, Юрко, с Катеринославу вернулся! Лист тоби привез… вид твоей Панночки!..

Окно тотчас распахнулось – ставень чуть по лбу не засадил – и Юрко охнуть не успел, как атамановы руки схватили его да втянули внутрь, ну точно сома в сеть.

– Давай лист. – хрипло сказал Махно, и, пока посланник возился, шарил под бекешей, выуживая зашитую в потайном месте «разведку», нетерпеливо кусал себя за палец… выхватил пропотевший конверт, от смущенного лепета – что, мол, в поезде жарко было, как в бане – отмахнулся, вскрыл, впился глазами в белый листочек.

Там и начеркано было всего несколько строк – Юрко видел, хоть и старался не подсматривать – но атаман читал долго… лицо посветлело на миг, точно солнечный луч пробился сквозь дождевую хмарь… а после стало таким, что парень попятился, и все на руку Махно тревожно посматривал: не тянется ли за пистолетом. Нет, обошлось…

– А ну, сядь, – велел батька. Юрко плюхнулся на табурет, скривился: зад в седле затек, отбился до синяков, сейчас бы лучше постоять, размяться, да кто с атаманом спорить решиться, когда он дикошарый такой?..

Нестор сам не садился – заходил по комнате, хмурился, спрашивал на ходу, сухо, отрывисто:

– Где нашел ее? С кем? Когда лист написала?

Юрко и рассказал все без утайки, с самого начала. Как надысь, спозаранку, приехал в Катеринослав поездом, под видом мастерового, шукающего заводской работы; как метнулся по городу туда и сюда, посмотрел да послушал, все, что батька просил посмотреть и послушать…

– Все запамятав, Нестор Иваныч, не сумневайся! Ну, а вже як по мисту походил, освоился, так и двинул прямисинько по тому самому адресочку, що на кунверте був…

Махно не перебивал, слушал жадно, глаза так и полыхали… Юрко хоть и робел немного, но сам своим рассказом увлекся, и говорил – как пел. Расписал, как мерз на холодном ветру, пока слонялся вокруг Панночкиного дома:

– Большой, каменный… красивый, як дворец! – как едва не попался патрулю, как улизнул от дворника, что все к нему приглядывался, видать – за воришку принял:

– Это меня-то, бать, трудящего, вольного анархыста! – ну и уж когда Нестор совсем лицом потемнел, дошел до того, как Ляксандра Николавна в окно его увидала, потому и вышла…

– Узнала меня, Нестор Иваныч, як побачила -так и узнала, тому и вышла… а тоб я до ночи там мерз… вона ж меня сперва до себе звала, обедать, та я не пошел, и тода вона меня на прошпект повела, в кондитерскую…

– В какую кондитерскую?

– Ну в таку… на прошпекте посередке… окна большие, в золоченых рамах, внутри все дзеркала, а на вывеске написано – Шарле… начебто так… и пирог пид короною намалеван! Ось там вона тоби лист и писала, пока я рубал… ох и смачные там пироги, дюже смачные! Одно погано – буржуи там да офицерье кругом, все с дамочками, так и кишать, так и зыркають… добре я з Олександрою Миколаевною був, а то поперли б меня в шею!

– На словах просила ще-нибудь передать?

Юрко смешался, моргнул ресницами, покраснел хлопчик да и шепнул тихонько:

– Сказала, що дюже любить, и що ей жить без тебя тошно…

Услышав такое, атаман сам щеками побагровел, потом побелел разом, за воротник душный схватился, зарычал:

– Брешешь, дурак, не говорила она такого!

– А ось и сказала, бать, не брешу! Вот те крест!

***

Ярко горела хрустальная