Моонзунд - Валентин Саввич Пикуль

— Начи-и-и… ай! — отвечал Фитингоф.

Наконец и эти баржи разгрузили. Люди валились с ног.

— Теперь авральная приборка… быстро, быстро!

Все этот день шло на износ души и тела. Нервы уже лопались. Приборку тоже закончили. Пошли по баням, срывая с себя на ходу черные хрустящие панцири роб. А в бане, как назло, углем засорило водостоки. Уровень грязной мыльной воды, в которой плавали мочалки, поднимался матросам до колен. Стали орать на трюмачей, чтобы прочистили фаны. Трюмные по оплошности дали в души забортную воду, которая обожгла голых людей холодом пучины. А горячей воды из котлов линкора совсем не дали. Приближался ужин…

После угольной погрузки — по традиции! — положены макароны.

Но сначала мы приводим точный исторический факт, закрепленный в анналах партийной истории флота.

Вот она, эта истина: ни офицеры «Гангута», ни зубодробитель фон Кнюпфер, ни сам барон Фитингоф — не они, а именно команда «Гангута» шла на все, чтобы в боевой обстановке не обострять отношений между низами команды и верхотурой кают-компании. Большевики, сколько могли, сдерживали стихию гнева.

Но всему есть предел. Предел терпению положила «606» Вот теперь, читатель, мы начинаем бунт!

* * *

Флигель-адъютант Кедров как-то странно понимал свои обязанности командира. Отстоял положенное у телеграфа на мостике, а там… хоть трава не расти. Вывел «Гангут» в море, привел «Гангут» с моря — точка. Дальше пускай крутится барон Фитингоф…

Бывают дни в жизни человека, когда все идет кувырком, чтобы под вечер разразился жестокий скандал с битьем посуды и хорошим мордобоем. Такое же назревание страстей случается порой и с целым коллективом. Сегодня на «Гангуте» обстановка была явно раскаленной, но Кедров не заметил, что палуба уже обжигала пятки — снизу, от кубриков. Когда склянки отбили к ужину, каперанг стал собираться на берег — к жене.

— Катер — под трап! Иду в город…

Он готов к любви. Осталось лишь повязать под воротничком тесемки галстука, но тут заявился в салон старший офицер.

— Михаил Александрович, — заметил Фитингоф обеспокоенно, — я бы попросил вас сегодня ночевать на корабле. У камбуза растет недовольство, и… можно ожидать беспорядков.

— Глупости! А в чем дело?

— Бачковые отказываются разбирать кашу по бачкам.

— Кашу? Но после угольного аврала положены макароны.

— Нету макарон, — стонуще отвечал Фитингоф. — Сегодня опять ячневую сварили… Я опробовал. И одобрил к раздаче.

Галстук наконец завязан. Золоченые ножны кортика бились у лампаса штанов, нежно и тонко названивая, о любовном свидании. Лайка перчаток ласкала взор, сминаясь в ладони, как бархат. Боже, какое это счастье для мужчины, когда он спешит к жене каждый раз — как к любовнице, пылкой и ожидающей его…

— Не понимаю вас, Ольгерт Брунович, — сказал Кедров, берясь за фуражку. — Я же не баталер. И не стану открывать для них консервы из зайчатины. Когда мне в ресторане подают антрекот не по вкусу, я не ем его, но… я не делаю из этого трагедии!

Фитингоф настырно уговаривал каперанга остаться сегодня на корабле, а за дверями салона лаял дог, дожидаясь хозяина.

— Каша-то… ячневая! — говорил барон. — «Шестьсот шесть», от нее и в будни носы воротят… Это, простите, не антрекот! А наш «Гангут», покорнейше извините, это вам не ресторан!

Кедров взглянул на часы — жена уже изнылась в ожидании.

— Ах, ну что мне до этого? Каша ячневая, каша манная, каша рисовая… так можно без конца. Итак, барон, до завтра.

— Постойте, — плачуще позвал его старший офицер. — Вы хоть посоветуйте мне, что делать, если каша у нас заварится?

— Выбросьте ее за борт!

Под парусиновой пелериной капота катер с Кедровым помчался к городской пристани. Фитингоф огорченно вздохнул, а со стороны камбуза уже доносились возбужденные выкрики:

— Пущай «шестьсот шесть» сам Фитингоф трескает. Где он, сука немецкая? Я ему сейчас весь бачок на лысину выверну.

* * *

В жилой палубе гальванных специалистов стучали ложки голодных матросов. Осталось как-нибудь отволынить вечернюю молитву, разобрать койки с сеток и спать, спать… Полухин спросил:

— Кто у нас бачкует сегодня? Чего не идет?

— Ваганов бачковым. Там какая-то заваруха у камбуза…

С подволока кубрика спущены столы, и теперь они качаются на цепях, звеня мисками. В ожидании макарон гальванеры щиплют хлебушко, окуная его в казенные плошки, где — по традиции флота — томится нарезанный лук в растворе соли. Все молчат. В руках дрожня. Если что скажут — резко, отрывисто, будто бранятся.

— Какого хрена бачковой не идет? Сдох, что ли?

— Небось, гад, по дороге подливу с макарон слизывает…

Бачковой Ваганов вернулся от камбуза подавленный и с грохотом швырнул на стол медный бачок — пустой!

— Все не брали, и я не стал брать. Сегодня снова «шестьсотшесть», а макарон нету… Говорят — кончились.

А за столом гальванеров сидело немало большевиков.

— Сожрем и «шестьсот шесть», — отвечали. — Макароны эти — кошкам под хвост. Нельзя, чтобы макароны работу нашу губили.

Семенчук, угрюмый, быком вздыбнулся над столом.

— Это… вы! — сказал. — Вы понимаете. А команда того знать не желает. Из-за такого дерьма карусель-то уже крутится…

— Даешь макароны! — доносилось через люк. — Бей немцев!

— Слышите? — навострился Полухин. — Эти лозунги от желудка, а не от разума. Это от морды битой, а не от грамотности шибкой.

Трапы долго гремели под матросскими бутсами. Кубрик опустел, и долго в безлюдье, словно доска деревенских качелей, мотался на цепях железный стол, свергая на палубу миски, хлеб и соль с луком. В самый последний момент большевики договаривались:

— Влезать нам в эту кашу? Или… посторониться?

— Влезай, братва! — решился Полухин. — Но старайся, чтобы команда только от ужина отказалась. А дальше — удерживай…

Возле камбуза — толпа; здесь и Фитингоф — с увещеваниями:

— Я согласен, что масла можно добавить. Я согласен…

Но замаслить бунт не удалось. Из боевой организации команды, живущей, как в тисках, по регламентам вахт и приказов, вдруг выросла стихия, никому не подвластная.

Выдержка из приговора суда по делу гангутского бунта:

«…все кричали: “Бей немцев!” Кузьмин кричал по адресу инженер-механика мичмана Шуляковского:

— Ребята, бейте Шуляковского по роже!

Мазуров кричал по адресу одного из офицеров, уговаривавших команду разойтись:

— Что вы его туг слушаете? Бей его, дурака, в рожу!

Посконный кричал по адресу лейтенанта Христофорова:

— Да что вы на него смотрите? Бей его в рожу!

При этом Макуев кричал по адресу старшего лейтенанта барона Фитингофа:

— Бей немцев! Не надо нам немцев и старшего офицера!»

Из коридора кают-компании телефонный шнур ползет на корму линкора, там он прыгает на бочку, которая качается на волнах заякоренная, от этой бочки провод бежит по дну залива — прямо в город, и тишину гельсингфорсской квартиры