Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

Вот в это время, ранней весной, с Дона вернулся Заруцкий. Он подвёл своих казаков к Орлу и расположился станом рядом с гусарскими полками. Те уже вышли в летние лагеря. И тотчас же он явился в крепость, к царю. Приехал он со своим куренным товарищем, неизменным Бурбой, в сопровождении десятка казаков. Казаки остались с лошадьми у коновязей, а Заруцкого с Бурбой проводил к воеводским хоромам рослый боярский сын.

«Да, кажется, рынд уже завёл Пахомка!» — подумал Заруцкий, косясь глазами на внушительного вида пристава, похожего на мордастого быка.

А тот, мордастый, передал их с рук на руки Пахомке, бессменному слуге царя.

Дьяк, здороваясь, сунул Заруцкому руку — мягкую и сухонькую; не знала она ни сабли, ни топора и ни косы, не поднимала и тяжести больше гусиного пера. А его спутнику, Бурбе, он коротко бросил: «Тебе туда нельзя!» — и указал ему место у двери, точно дворовому псу.

Заруцкий чуть не вспылил от такого унижения своего куренника.

— Он — мой побратим! И этим оскорбляешь ты меня! — отрезал он сразу же все эти штучки дьяка и молча выругался: «Сволочь!..»

Пахомка не стал с ним спорить, махнул рукой: пускай, мол, идёт. Сегодня он был в хорошем настроении. Вот только что он обстряпал прибыльное дельце с Арнульфом. Он выдал ему из царской казны лучших соболей для посольских дел в Посполитой. Они оформили всё чин чином в приказной книге. Но тех соболей, как они уговорились, тот заменит на своих, похуже. А разницу от этой сделки, поделив её с ним, Пахомка уже положил в свой карман.

И он, невысокий ростом, считай, что по плечо Заруцкому, засеменил мелкой походкой рядом с ним и по пути в горницу успел шепнуть ему, что царь теперь часто в гневе, и советовал не раздражать его. Он зол на Меховецкого: за то, что уступил гетманство Рожинскому без боя.

Заруцкий молча ухмыльнулся про себя, но рот не раскрыл. Его не трогали беды дьяка.

Они вошли в горницу. Заруцкий и Бурба поклонились царю. А тот жестом показал им на лавку, чтобы они сели рядом с дьяком.

В горнице у царя уже были Меховецкий и пан Валевский. Став канцлером, Валевский завёл Посольский приказ и переманил кое-кого из подьячих от Пахомки, да к тому же самых головастых. На что дьяк злился и доносил царю обо всём, что выходило из-под пера посольских приказных. А те охотно стучали не только на Валевского, но и других не забывали тоже.

— Ну что же, говори, атаман, с чем пришёл! — велел Димитрий Заруцкому, в ответ на его взгляд, прямой и открытый, без робости на лесть, как видно, он был неспособен тоже. И это нравилось ему.

Заруцкий встал с лавки, ещё раз поклонился ему подчеркнуто вежливо и заговорил:

— Государь, привёл я много казаков лихих! Со мной пришли пять тысяч донцов!..

Он замолчал, полагая, что царь ответит на то, что обещал донским казакам в грамоте за службу.

— Я не оставлю без милости их! — почему-то жёстко ответил Димитрий ему на этот раз. — Вон дьяк всё скажет тебе! — ткнул пальцем он в сторону Пахомки.

Ох, Пахомка, Пахомка. Тот был при царе как всезнающий бес. За всё он отвечал своей головой, за все государевы распоряжения и указы, иной раз рождённые лишь капризом. И как только он успевал всё?..

Заруцкий сел рядом с дьяком.

— За службу казаки получат деньгами, — начал объяснять Пахомка ему зачем-то свои дела, из крючкотворных. — А если к сроку нет денег… Ну, бывает! — развёл он руками. — Тогда пойдёт товар взамен монет…

— Пахомка, ты зубы не заговаривай боярину, — прервал он их толки. — Сказал же: без милости я не оставлю их!

Он перестал смеяться и велел Заруцкому готовиться к выступлению в поход.

— За ласку — холоп государя! — встав с лавки, поклонился Заруцкий ему и сел на своё место рядом с Бурбой.

Пахомка же выбился из общего совета, заспорил с Валевским из-за своих подьячих: «Переманил же, переманил!.. Не честью!»

Но Пахомка злился на Валевского и не слышал его. Заруцкий потянулся было всем корпусом вверх, чтобы встать и заявить ещё что-то, но дьяк мешал ему своими разборками с Валевским.

Димитрий понял его и крикнул: «Говори!» — дескать, ну их, этих…

Заруцкий уловил волю царя и опять заговорил о том же:

— Государь, на юг, за пограничную Оку, большой «Украинный разряд», все города нетерпеливо ждут тебя!..

— Зачем гонцов на юг нам слать?! — тут же вставил своё в их разговор Пахомка. Ещё секунду назад он спорил о чём-то на повышенных тонах с Валевским. Но каким-то чутьём он улавливал всё, что творилось в горнице.

Димитрий остановил дьяка, чтобы тот хотя бы секунду помолчал, похвалил Заруцкого:

— Люблю я преданность такую!..

Он добродушно улыбнулся Меховецкому и показал пальцем на Заруцкого:

— Вот, слышал?! А ты говоришь!..

Когда Заруцкий вышел с Бурбой из хором царя во двор, он остановился и молча посмотрел на своего куренного товарища. Тот, встретив его взгляд, ответил на него своим вопрошающим: мол, что делать-то, когда «царик» ушёл от разговора об окладах? Не надул ли?

— Служить, служить государю природному! Истинному!..

И много сарказма было в словах его, Заруцкого, лукавого донского атамана.

Бурба всё понял, махнул рукой казакам, и те бегом подвели к ним коней.

— Поехали до табора, там соберём круг, — сказал Заруцкий и лихо взлетел на аргамака, бурого красавца, сворованного донцами у турок из Азова и подаренного ему вот только что на Дону.

* * *

А в тот день, ещё с вечера, Матюшка мучился перед сном, не в силах уснуть. Подошла ночь. По небу поплыла полная луна, большая, бледная, а то краснеть вдруг начинала, сквозь тучи пробиваясь. Она-то и мучила его.

А уж Петька-то, его шут, припадочный, так изводился в такие ночи, что даже глядеть на него, беднягу, было жалко.

И он, послонявшись по комнате, велел холопу позвать Пахомку. Пахомка пришёл, с трудом сдерживая зевоту и шатаясь, как пьяный, от дремотной слабости. Матюшка закрыл за ним плотнее дверь, чтобы никто не слышал, о чём они будут говорить.

— Пахомка, ты веришь, что есть дьявол, сатана? — спросил он его, когда они уселись за стол и стали пить пиво, с которым явился дьяк; тот уже знал, что нужно царю в бессонницу.

— A-а, шиликун! Так у нас на Вятке называют его.

Матюшка понял, что дьяк ничего не смыслит в этом.

Пахомка же поскрёб затылок, раздумывая, как