Дураки и дороги - Крокрыс У

как! Совершенно бесстыжим образом, он смотрел в глаза своего полковника и очернял может не вполне невинных, но не имевших к его ране отношения людей. Щёки вспыхнули, стоило снова вспомнить, как сдержанный Яблонский принял его отчёт о желании совершить конную прогулку перед сном. Покачивая головой, он выслушал о том, как внезапно появились горцы и Петропавловскому пришлось отстреливаться и отступать от них. О перестрелке Алексей старался говорить как можно меньше, лишь обозначив её существование.

Полковник отложил бумаги и перо и сложил руки на столе перед собой:

— Перестрелка, значит. И как же вы были ранены, подпоручик?

Алексей отвёл глаза:

— Пуля чинов не разбирает, ваше благородие.

— Это ты верно говоришь, — крякнул полковник, — не разбирает. Но ты уж, наверняка, не оставил их без ответа? Сколько голов не вернутся домой?

— Ни одной, — совесть кольнула ещё сильнее.

— Ни одной, — протянул Яблонский. — Что же вы так, молодой человек, а заявили себя как бравого офицера.

Алексей не смотрел на полковника и с нетерпением ждал, когда допрос окончится:

— Подвёл, ваше благородие.

— Подвели вы меня, батенька, подвели, — Яблонский ещё раз посмотрел на наспех перевязанную ногу. И резко хлопнув по столу руками, подскочил:

— Значит так. Сказки свои ты мамзелям на балах рассказывать будешь. Какие горцы, да какие у них страшные кинжалы, да как ты от них лихо ускакал. Это если я тебя под суд не отправлю.

Алексей попытался встать, как только Яблонский поднялся из-за стола, но тот на него прикрикнул:

— Сиди! Дуэлянт несчастный.

Вспыхнув и перегорев, Яблонский продолжил спокойнее:

— Мне такое не нужно. Никаких дуэлей в моём полку. Высочайшим распоряжением было положено запретить, и не нам спорить с этим, — Яблонский окончательно успокоился и опустился за стол. Грустно подумал о том, что его мечтам о тихой старости и яблоневом саду возникла угроза.

— Кто второй участник?

Алексей только бледнел и молчал.

— Упираешься. Ну смотри, если я узнаю, что ещё один из моих офицеров лежит где раненый или того хуже убитый… — полковник недоговорил и внимательно посмотрел в лицо подпоручика. Алексей, казалось, побледнел ещё сильнее. Полковник не на шутку заволновался:

— Неужто и правда лежит?

— Нет, — кое-как выговорил Алексей.

Алексей на кровати забылся и попытался подогнуть вторую ногу и вскрикнул. Боль прошлась по всему телу, отголоском затронув руку. Он застыл, боясь даже глубоко вздохнуть. Запрокинул голову назад и уставился в беленый потолок. Боль казалась заслуженным наказанием за то, что он чуть не подвёл брата под виселицу. Даже спустя некоторое время воспоминание о том, как на него нашло осознание, не помутнело. Он тогда чуть не застонал прямо перед полковником от мысли о том, что фактически убил Иванова дважды. Когда принял вызов и когда выстрелил в сердце. И то, что тот остался невредимым, не его заслуга.

Яблонский посмотрел некоторое время на Алексея, заставляя того ещё сильнее беспокоиться. Подтянул к себе бумаги и макнул перо в чернила. Не глядя на подпоручика, приказал:

— Ближайшей оказией отправитесь в Пятигорск. Может, даже при двух ногах останетесь.

При этих словах у Алексея холодок пробежал по позвоночнику. Он снова попытался встать, но полковник позвал солдат, и подпоручика вынесли на носилках.

Алексей упал набок и задумался, чем же он всё-таки так оскорбил брата, что тот вызвал его на дуэль, несмотря на огромный риск и нарушение всех правил.

Дела у ефрейтора Иванова тоже шли не лучшим образом. Сначала никто не обратил внимания на его позднее возвращение в казармы, но после отъезда подпоручика Петропавловского и расползшихся слухов о том, что тот подрался на дуэли, появились и новые версии произошедшего. Например, то, что ефрейтор покушался на жизнь подпоручика, а тот из-за нелепой веры в братство покрывал его. Сказывали истории о том, как подлый ублюдок в ночной тьме коварно поджидал доброго подпоручика, и только светлое заступничество помогло ему избежать злой смерти. Но ещё более потрясающая история прервала эти слухи. Емеленко рассказал, как видел, что Петропавловский выходил из части с двумя пистолетами. Дуэльными. Он даже божился, что разглядел чеканку на ложах.

— Клянусь вам. Посмотрел я на него и сердце ёкнуло. Точно думаю, стреляться идёт. Насмерть, — прапорщик молодцевато щелкнул ножнами своей шашки.

— С солдатом? — недоверчиво уточнил тот самый поручик, с которым чуть не подрался Емеленко.

— Пусть солдат, но он же в некотором роде и брат. А значит Петропавловский мог посчитать себя обязанным дать удовлетворение. Ах! Жаль, меня там не было, — вдруг вырвалось у него.

— Отчего же?

— Что может быть лучше, как стать свидетелем благородного поединка. Тебе кажется, словно сами нити справедливости вложены в твои человеческие руки и тебе дозволено право судить.

Поручик позволил себе улыбнуться мечтательной речи Емеленко:

— Мне кажется, вы слишком романтичны. Выпустят двое по паре пуль и всё. Часто по такому пустячному поводу, что не стоит речи. Юность, мой друг, скоротечна, и, право, не стоит растрачивать её на подобные пустяки.

Емеленко принялся ему с пылом возражать.

Но эта парочка была далеко не единственной, которую волновала возможность дуэли. Командование посчитало подобные слухи романтической чушью и не интересовалось ефрейтором. Но рядовые, некоторые из которых изнывали от жажды свежих новостей, с жаром подхватили слух о дуэли. Мнения разделились. Самая малочисленная часть считала Иванова чуть ли не героем, дерзнувшим на неприкасаемость дворян. Но большинство считало его зарвавшимся ублюдком и ехидно интересовалось, не обнаружил ли он у себя поутру золотых нашивок, а то мало ли, вдруг дворянство и таким путём передаётся.

Пара близнецов заступила ефрейтору дорогу. Весело оскалили зубы:

— Ты уж поделись с нами хоть парой ниточек, Аполлинарий Кириллович, — начал один.

— Как-никак под одной крышей с тобой спим и едим. Не чужие люди, — закончил второй.

Иванов толкнул их плечом и прошёл между ними, не подавая вида, что что-то слышал.

Пули били в центре мишени одна за другой. Иванов размеренно вставлял новый патрон и снова делал выстрел. Отдача от ружья болезненно передавалась на ушибленную грудину. За грудиной тоже неприятно что-то ворочалось. Мешало пустое место там, где обычно привычно холодил кожу медальон.

«А я ведь тоже мог стрелять в сердце. И успел бы раньше, если бы не колебался с выстрелом, — думал он. — Пожалел. Испытать решил». Снова выстрел прямо в центр, и Иванов скривился: отдача на этот раз выдалась