Благовест - Алиса Клима

Начинал Лев Иванович любую речь со слов:

–Как рассказывал покойный Адик,– видимо, на всякий случай снимая с себя всякую ответственность за сказанное,– самодержавие иехудов не жаловало. Гои[32] никогда не любили евреев, как думал Адик, – иногда добавлял он. – Для еврея из местечка тюрьма что дом родной. Вот советская власть – самая справедливая власть, во имя жизни на земле, – сделала евреев равными гоям.

Кузьмич обычно фыркал и сплевывал в этот момент, а женщины хихикали.

– А вы с Адиком как познакомились? – подтрунивала Клавка. – Тоже с ним сидели до революции в царских острогах?

Лев Иванович неодобрительно тряс седыми, торчащими вокруг лысины пушистыми вихрами.

– Я старый и немощный человек. Многого не помню, – оправдывался хитрец. – А вы лезете, Клавдия, со своими глупыми расспросами вместо того, чтобы слушать умные вещи.

– Ну-ну, Моисей Иваныч, нахлобучь лапши, – ухмылялась Клавка.

–Так вот, евреев сажали, ссылали… И что вы думаете? Евреи смогли-таки отвертеться от фараона, чтобы не отвертеться от ищеек? Ха! Во имя жизни на земле евреи стали искать место под скупым, но желанным солнцем России. Вот вы думаете, что по фене тут ботаете да блатуете?[33] А я вам скажу «битуй беофен», как говорил Адик. «Стой на шухере[34], а ботай по фене», чтобы не спалили. Сочинили жаргон, чтобы жандармы не «прокнокали». Так что у нас тут – шарага, – засмеялся он.

– Еще скажите, что фраер – тоже из вашего еврейского тру-ля-ля! – хмыкнула Клавка.

Лев Иванович начал весело трясти буклями:

–Вот если бы вас звали Фрай[35], что означало бы «свободная», вы бы знали, что фраер – это несиделый. А мы с вами уже не фраера…

– Вот больной, – пихнула Веру Клавка. – Блажит, да и только…

«Если бы я не была русская, – думала Вера, – меня бы, наверное, назвали Фрай. Я бы дочку так назвала – Фрай. Чтобы всегда была свободная! Но Вера – тоже хорошо. Русским без этого имени – беда…»

–Вы, Клавдия, Библию читали? Хотя о чем я? Вы вряд ли вообще учились чему-либо, кроме как замастырить[36]. Так вот, имейте в виду, что мы все – святые люди. Мы на шару работаем во имя жизни на земле. – Чмух прокашлялся. – Есть притча в Библии.

– Вам ее, конечно, рассказал Адик, – улыбнулась Вера.

–Вот, Клавдия, учитесь! Умная девушка – Ирина Александрова.– Лев Иванович почесал лысину.– Именно он. Адик говорил, что по еврейской традиции на поле необходимо оставлять несжатую полоску – шеар. Остаток, чтобы бедные могли собирать колосья. Это своеобразный налог на роскошь, молодые люди. Об этом и евангельская притча про то, как Иисус с учениками собирал несжатые колосья в субботу, что вызвало, как вы можете помнить, недовольство фарисеев. Отсюда и «шара» – то есть бесплатное благо[37]. Шарашьте, Клавдия, на лесоповале, и будет вам место на подушках в раю… Во имя жизни на земле! – заключил он, тряся головой. – Помяните мое слово: у нас тут – шарашкина контора! Да, да! Во имя жизни на земле!

Кузьмич махнул рукой и снова сплюнул.

– А ты, гляжу, языком шарашить горазд «во имя жизни на земле»! – чертыхнулся он. – Сам ты – фарисей старый.

Вера была очень отзывчива к любым урокам жизни. И Адика со Львом Ивановичем тоже воспринимала серьезно. Она даже не думала об этом как о ценном опыте. Но сразу же ценность складывала в «копилку идей выживания». Любая информация на зоне могла неожиданно спасти жизнь.

Глава 9

Ларионов, изрядно захмелевший, сидел за столом в кабинете и ожидал Губину. Он знал, что женщины-подчиненные считали его необузданным алкоголиком. Отчасти он соглашался с их восприятием регулярно пьющего мужчины. И замечал, что все чаще и больше пил, потом испытывал угрызения совести и неприязнь к себе, обвинял себя же в малодушии и слабости. Однако Ларионов был уверен, что природа этого явления не понята женщинами.

Прослужив шестнадцать лет в рядах РККА и проработав последние четыре в системе ИТЛ, Ларионов пришел к тому, что его алкоголизм связан с непосильной ношей соглашательства и принятия правил, с которыми он был в душе не согласен. Он считал, что репрессирует себя алкоголем, чтобы не начать воевать с породившей его системой. Ведь чаще всего он хотел либо избить, либо уничтожить противника.

Ларионов видел, как жалки все попытки скорректировать систему мирными путями. Политический протест был невозможен и равносилен самоубийству. Высвобождение физической силы привело бы к гибели нескольких человек, о которых бы забыли в самую уже минуту их смерти. При этом пострадало бы много народу. Поэтому он терпел и пил.

Правда, ему посчастливилось иметь быстрый метаболизм, и он медленно пьянел и быстро трезвел. Но иногда объемы потребляемого алкоголя даже ему казались пугающими и избыточными.

Ларионову было неприятно и постыдно осознавать, что и Вера видела, что с ним периодически происходило, когда он слетал с катушек и был нетрезв на службе.

Сегодня, правда, он выпил сверх нормы еще до наступления обеда именно по причине отъезда комиссии и ожидания сложного разговора с Губиной. Поездка в Москву, история с очередной проверкой и всеми перипетиями в лагпункте вогнали его в сильнейший стресс. Он не успевал переварить пережитые ситуацию или урок жизни, как накатывала следующая волна с новыми вызовами. И его стыд от своего «производственного алкоголизма» (как это характеризовала Клавка) был не столь непереносимым, как душевные мучения.

В дверь постучали, и в кабинет тут же вошла Губина. Она волновалась, что случалось с ней крайне редко, все время подтягивала гимнастерку и плотно сжимала рот.

Ларионов предложил ей присесть и устало протянул рюмку с наливкой Марты. Губина отказывалась, но опьяневший Ларионов обычно не принимал отказов, тем более от своих подчиненных. С Верой Ларионов вообще боялся сталкиваться в таком состоянии, избегал с ней встреч в пьяном виде, поскольку опасался потери контроля и не желал вызывать в ней еще большую неприязнь.

Губина запрокинула рюмку, и Ларионов сразу налил ей вторую стопку.

– Ну, – протянул он по-пьяному немного замедленно, – рассказывайте.

– Да, товарищ комиссар, – четко произнесла Губина. – Пожалуйста, спрашивайте.

– Ах вот так вы предлагаете построить разговор? – криво улыбнулся Ларионов. – Ну что ж… Кто повесил плакат, я в курсе – это было согласовано со мною. Начнем с заколоченного актового зала. Вы отдали приказ Паздееву заколотить вход?

– Да, товарищ комиссар, – ответила Губина, не прекращая теребить пряжку на