Одинокая ласточка - Чжан Лин

забрать ее на следующий день. Девушка проводила нас до ворот и низко мне поклонилась. Я уже придумал, что сделаю: сниму мерку с жены нашего повара, прибавлю сантиметра три в длину и ширину (жена повара чуть ниже вас с мамой и чуть тоньше в талии) и закажу вам по двубортной китайской блузке, такой, которая не знает износу, защищает от ветра и подходит для любого времени года, с декоративными петличками в виде цветков. Когда пойдете гулять в этих блузках по городу, вы будете, наверно, самыми колоритными красотками во всем Чикаго.

Буйвол потом всю дорогу ворчал: “Подумаешь, домотканое тряпье! Деньги на ветер”. С его точки зрения, я веду себя то как дурак, то как чокнутый, а чаще все сразу – чокнутый дурак-американец. С тех пор как я взял его к нам, прошло уже несколько месяцев, за это время я почти никак не продвинулся в китайском, его английский немногим лучше, но странное дело – мы всегда друг друга понимаем. Я заметил, что мы с ним общаемся не на английском, не на китайском, а на чем-то среднем, на англо-китайском, который понятен только нам двоим. Когда вернусь домой, обязательно спрошу дядю Джона, папиного друга, что это за языковой феномен. Он профессор лингвистики, он наверняка знает.

Уже стемнело, скоро объявят отбой, так что пора и мне закругляться. Ты уж подожди, пока я вернусь и принесу тебе все свои запоздалые поздравления. И тогда мы с моей дорогой сестренкой и зятем, тем самым, который тоже ничего, непременно осушим рюмку, как говорят китайцы, ганьбэй (до дна). Кстати, “ганьбэй” – это первое слово, которое я выучил в Китае. В то время я понимал его значение буквально, поэтому каждый раз, когда китайские друзья предлагали мне “ганьбэй”, я и правда выпивал все до последней капли. У местного рисового вина и цвет хорош, и вкус, а когда глотаешь его, язык, горло и желудок не чувствуют никакого подвоха, но на самом деле это бомба замедленного действия, которая сначала побудет у тебя в желудке полчасика, а потом как взорвется – и прямо в голову. Тут до тебя доходит, что к чему, но уже ничего не поделаешь. После того как эта похожая на медовый сироп водичка несколько раз свалила твоего бедного братца с ног, он наконец чуток поумнел. Теперь я “ганьбэй” перевожу по-новому: “пригубил – и хватит”.

Передай от меня привет всей семье Фрейзерман. И обязательно пиши, для меня сейчас письма из дома – спасательный трос, за него только и держусь.

Люблю бесконечно,

твой брат Иэн

18 апреля 1945, где-то-в-Китае

Иэн Фергюсон: пес Майлза

Должен сказать, в Юэху я спешил не только ради встречи с вами, но еще и для того, чтобы навестить Призрака. Покинув деревню, мы трое не оставили после себя никаких материальных следов. Если через сто лет затеряются все архивные документы, никто на свете не докажет, что мы когда-то здесь жили. Другое дело Призрак. Он навсегда сохранил в этой земле частичку своего тела, его ДНК говорит сама за себя.

Я отчетливо помню, что Призрака хоронили вместе с Сопливчиком, на склоне прямо за церковью пастора Билли. Мы установили два надгробия, одно побольше, другое поменьше, большое – для Сопливчика. Сопливчиком прозвали его вы, китайские курсанты, за жуткий хронический насморк. Хотя на занятиях он сидел в последнем ряду, вся группа слышала, как он с хлюпаньем втягивает сопли. На его нашивке был номер 520, ставший в тренировочном лагере его именем, точно так же, как номер 635 стал именем Лю Чжаоху. Лишь на надгробии мы торжественно начертали его настоящее имя: “Ян Ляньчжун, герой и патриот. 9 сент. 1926 – 5 сент. 1944”. Сопливчик даже до восемнадцати не дожил, он прибавил себе возраст, чтобы попасть в лагерь. Маленькое надгробие рядом принадлежит Призраку, на нем высечено: “Верный пес Призрак. 5 сент. 1944”. Дату его рождения я не знаю, думаю, Призраку было года четыре, когда он погиб. Вообще-то в его могиле нет ничего, кроме коробки из-под печенья, в которой лежит клочок шерсти. Чуть позже мы с вами поищем эти надгробия, не уверен, что они уцелели.

Поначалу мне было тут страшно одиноко, особенно в первую зиму. Уже после войны, в Америке, я рассказывал друзьям о холодных зимах Юэху, а они тыкали в точку на карте, которую я им указал, и говорили: да это же субтропики, а не Сибирь! Тому, кто не прочувствовал на себе, что такое цзяннаньская зима, кто опирается на одну теорию, никогда не понять сложной взаимосвязи влажности и температуры. Из-за высокой влажности зима в Юэху облепляет кожу, как стойкая ледяная глазурь, печка же – штука бестолковая, временная мера, с собой ее не возьмешь, на себя не наденешь, сиди перед ней неподвижно, и то лишь крохотный участок тела согреешь. Топлива было мало, наш генератор мог только поддерживать связь между тренировочным лагерем и Чунцином, на ежедневное освещение его не хватало. По обычным, непраздничным дням мы обходились в основном керосиновыми лампами и ложились спать совсем рано, прямо как местные жители, еще до девяти часов.

Каждый вечер перед сном Буйвол растапливал угольную печь и всегда, нарочно или нет, ставил ее поближе к моей койке. Но еще до полуночи огонь угасал, и потом в долгие часы до рассвета я не раз просыпался от холода. Днем мы уставали так, что забывались сном, как только голова прижималась к подушке, поэтому для меня ночь наступала не после сигнала отбоя, а когда гас огонь в печи – тут-то и начинались мои мытарства.

Знаю, стоять рядом с Лю Чжаоху и жаловаться на холод – это почти что бесстыдство. В вашей стране уже много лет тянулась война, во всем был дефицит, недоставало жидкого топлива, закончился даже каменный уголь. Слуг в вашем общежитии не было, печи вам никто не топил. Во время занятий просторную аудиторию грела всего одна печка, раздобытая специально для американских инструкторов, и лишь те, кто сидел за первыми партами, чувствовали от нее какое-то тепло. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то из китайских курсантов выражал недовольство, даже этот ваш 520, который вечно сморкался на заднем ряду, и тот молчал. Прости нас, Лю Чжаоху, американцев, изнеженных относительным комфортом, мы еще только учились переносить трудности.

Когда не спится, в голове мелькают тысячи воспоминаний о чем-то давно, казалось бы, забытом и с настоящим почти никак не связанном. Например, о котенке