Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

устраивали поджоги, разрушали плотины, травили скотину. А порой их месть приобретала более опасные формы: они пытались подстрелить соседей-богачей, когда те колесили по окрестностям в своих сделанных на заказ каретах, причем стреляли местные жители отменно). Когда в конце концов стало ясно, что бригадирский сын не только навлек несчастье на собственную голову, но и позволил похитить Феликса Бельфлёра, Рафаэль при свидетелях заявил: «Если бы этот маленький ублюдок был жив, я бы собственными руками размозжил ему башку…» Около трех недель спустя Феликс объявился живой и невредимый в Новом Орлеане — к тому моменту он уже успел перенять южный выговор, мягкий и тягучий. О похитителях или похитителе он ничего не знал, и даже не само похищение, а равнодушная безмятежность, с которой Феликс отнесся к горевавшему все это время отцу, заставила Рафаэля не просто сменить ему имя, но и заново окрестить — как Плач Иеремии. «Но что с Бербером? — вскричал мальчик. — Где Бербер?..» Покорный шетландкий пони пропал, хотя повозку нашли почти сразу же — перевернутая, она лежала неподалеку в сосновом бору.

— Где Бербер? Куда вы его подевали? Верните мне Бербера! — плакал мальчик, отворачиваясь не только от отца, но и от своей безутешной матери.

Из всех потомков Иеремии, из его трех оставшихся в живых сыновей, лошади интересовали лишь деятельного, неуемного Ноэля — в зрелые годы за ним окончательно закрепилась слава чокнутого лошадника. Если бы дела поместья не отнимали у него почти все время (потому что его отец, которому едва исполнилось пятьдесят, становился все более беспечным и все менее рачительным), Ноэль непременно объехал бы всю страну и, возможно, добрался до Мексики и Южной Америки, выискивая лошадей, достойных стойла Бельфлёров. Он занялся бы выведением настоящих скакунов и нанимал профессиональных жокеев, отправлял бы лошадей на такие скачки, как Гавр-де-Грейс, и Беннингс, и даже Бельмонт-Парк. Его брат Хайрам, изучавший в Принстоне древние языки, в юности проникся страстью к «миру», как он выражался, финансов и лошадьми нисколько не интересовался — его не трогали ни их очарование, ни их непередаваемый запах, ни само их магическое присутствие (которое в трудные времена так успокаивало и самого Ноэля, и его сына Гидеона — неоднократно отец и сын, пробравшись в темную конюшню, вдруг сталкивались там. Оба приходили туда всего лишь постоять рядом с лошадью, обхватив ее послушно склоненную шею и прижавшись щекой к сухой колючей гриве, пахнущей истинными сокровищами — солнцем, жарой, простором полей, бесконечными дорогами, по которым, поднимая клубы пыли, можно скакать вечно). Что же касается старшего брата Ноэля — Жан-Пьера II, — то в нем на какое-то время пробудилась присущая юноше его общественного положения страсть к красивым лошадям, однако ездоком он был скверным, за собственными лошадьми никогда не ухаживал, с хлыстом управлялся неумело и в молодости вечно оказывался на земле — либо лошадь его сбрасывала, либо он натыкался на низкие ветви деревьев, под которыми зловредная скотина норовила проскакать. К тридцати годам он совсем забросил это занятие. (Что и стало основным аргументом защиты, когда Жан-Пьера судили за предумышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, потому что единственная сумевшая сбежать от убийцы свидетельница утверждала, будто Жан-Пьер ускакал прочь на черном коне в трех белых «носках» и с коротко стриженными гривой и хвостом. Такая лошадь действительно имелась в конюшне Бельфлёров. Если, конечно, свидетельница не лгала — если весь суд и, возможно, даже убийца одиннадцати человек (среди которых были и двое Варрелов, и местные, не заслужившие особого уважения) не руководствовались лишь желанием затравить, покрыть позором, унизить и уничтожить род Бельфлёров. Свидетельницей была жена трактирщика — болтливая и подлая, она с самого начала по неведомой Жан-Пьеру причине невзлюбила его. И неудивительно, что неразбериха, случившаяся тем вечером, прерванные карточные партии, перевернутые столы и стулья, крики, переросшие в вопли, не поддающиеся описанию трагические события той ночи в Иннисфейле — все это привело к тому, что трактирщица вбила себе в голову, будто убийца — Жан-Пьер. И представитель защиты, хотя и в совершенстве освоивший искусство перекрестного допроса и умеющий произвести впечатление как на присяжных, так и на судью, рассуждая с изысканной мудростью, которая вкупе с отточенными формулировками не могла не растопить сердец, — даже он был не в состоянии разубедить свидетельницу. Убийца — Жан-Пьер Бельфлёр, унесшийся прочь на черной или темно-гнедой лошади с белыми «носками» на трех ногах, с коротко стриженными хвостом и гривой, и скакавший — дерзко заявила подлая старуха — искусно, будто сам дьявол!).

В детстве мать малышки Джермейн — в те времена еще Лея Пим — обожала лошадей, и, будь ее воля, без нее и ее гнедой кобылы, бойкой и горячей, не обошлись бы ни одни ярмарочные скачки, но, разумеется, участие девочек в подобных мероприятиях не допускалось. Им разрешалось скакать наперегонки друг с дружкой, но в таких случаях победа считалась незначительной, а само соревнование особого интереса не вызывало. В Ла Тур, возможно, переняв увлечение девочек из семейств более обеспеченных, Лея принимала участие в торжественных показах, демонстрирую собственное мастерство и трудные для лошади «тан цевальные» маневры. Шерсть на бабках у животного была подстрижена, лоснящаяся шкура всего на пару тонов светлее, чем густые рыжие волосы наездницы. Лея сама мыла лошадь, причесывала ее скребницей и протирала — льняным полотенцем! — пока шерсть не начинала блестеть. Гриву коротко стригли и вплетали в нее красные ленты, нарядно развевающиеся на ветру и словно дразнившие свою соперницу — зеленую бархатную ленту, что поддерживала собранные в пучок волосы Леи. Миниатюрная кобылка послушно выполняла все отдаваемые приказы: «Шаги», «Вольт», «Поворот», «Полувольт и угол», «Траверс» — причем выполняла точно, хотя не всегда с воодушевлением, как и ее наездница. Звали же кобылку, как припоминала спустя много лет Лея, пресыщенная взрослой жизнью, достатком и бесконечными сопутствующими обязанностями и тоскуя по своему девичеству, которое она в свое время ненавидела (ох уж эта Делла с ее многолетней скорбью и странными, горькими шутками о мужчинах, особенно о мужчинах из семейства Бельфлёр! — 7 с ее притворной бедностью, хотя ее брат Ноэль, о чем все знали, давал им столько денег, сколько требовалось. Он не только оплатил Лее заоблачно дорогое обучение в Ла Тур (собственную дочь Эвелин он туда не отправил, сказав — впрочем, тут он не слукавил, — что для учебы у нее мозгов не хватит) и ее обучение верховой езде, но, как и подобает джентльмену, ни словом не обмолвился, когда в одно прекрасное