Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

с вами… Умоляю вас, герцог, положите конец этим проискам и обнародуйте состоявшийся между нами и подписанный королем договор. В противном случае Граубюнден начнет сомневаться в намерениях Франции, обещания Испании взбудоражат народ, и мы опять потонем в кровавом море гражданской войны, из которой вы с таким трудом нас вытащили…

Герцог не ответил. Он быстро встал, прислонился к окну и долго не сводил глаз с гор, на которые легли уже вечерние тени. Освещены были только далекие вершины.

– Один Бог ведает, как я люблю эту страну, – заговорил он, повернувшись к полковнику, – и как много бы я отдал, чтобы вернуть ей свободу и счастье. Я лучше кого бы то ни было могу понять вашу ревнивую любовь к родине, даже когда она проявляется в такой резкой форме, даже когда вы мне, искреннему другу Граубюндена, высказываете ее в таких жестоких словах. Но в то же время вы даете мне неопровержимые доказательства вашей преданности и верности. Вы поручились перед товарищами за честь Франции, рассказали мне об испанских происках, о попытках подкупить вас… И я полагаю, что могу по-прежнему оказывать вам доверие и в самых затруднительных обстоятельствах рассчитывать на вашу поддержку. Могу я рассчитывать на это, хотя бы это потребовало много терпения с вашей стороны и даже жертв?

– Неужели вы можете хотя бы на миг усомниться во мне? – горячо и с укоризной в голосе возразил Енач.

– В таком случае откровенность за откровенность, – продолжал Роган и положил руку на плечо Енача, – доверие за доверие. Мне тяжело вымолвить это: договор, составленный в Киавенне, возвращен из Парижа без подписи короля и с поправками, которые я считаю неприемлемыми и не решусь предложить вашему народу.

Тихо и печально договорив эти слова, герцог взглянул на выразительное лицо Георга, желая прочитать на нем впечатление, произведенное на него тягостным признанием. Но лицо его оставалось неподвижным, оно лишь медленно покрылось мертвенной бледностью.

– А в чем состоят эти поправки? – спросил он после краткой паузы.

– Две главнейшие сводятся к тому, что французская армия остается на прирейнских редутах и в Вальтеллине вплоть до заключения всеобщего мира, и в католической части страны протестантам, имеющим здесь недвижимую собственность, разрешается ежегодно пребывание только в течение двух месяцев.

По лицу Енача мелькнул быстрый, как молния, злобный огонек. Но он спокойно сказал:

– Первое делает нас подчиненными Франции, а второе – нестерпимое посягательство на права частной собственности. Это совершенно неприемлемые условия.

– Они и не могут оставаться в договоре, – уверенно ответил Роган. – Я использую все мое влияние на короля, всеми силами буду убеждать и доказывать Ришелье серьезность положения. Я все сделаю для того, чтобы парализовать влияние отца Жозефа, которого я считаю главным виновником этого недоразумения. Он добивается кардинальской шляпы, этот ханжа, и, конечно, сулит Ватикану золотые горы за счет Франции. Но и Роган сумеет отстоять свое честное слово. Я решил послать в Париж моего умного Приоло с письмами к королю и Ришелье. Он уедет завтра. Если бы я считался только со своим оскорбленным самолюбием, я сегодня же сложил бы с себя всякие полномочия. Но этого я не сделаю ради вас. Я сомневаюсь в том, чтобы мое расположение к вам и обязательства, которые я взял на себя, перешли и к моему преемнику в Граубюндене.

– Нет-нет, ради бога, не делайте этого! – испуганно воскликнул Енач. – Заклинаю вас, не делайте этого… Не бросайте начатого дела, не толкайте нас в бездну горя…

– Поэтому я и хочу терпеливо ждать до конца, – твердо, с сознанием своего долга продолжал герцог. – Но знайте, Енач, на вас я возлагаю большие упования. Благодаря моему безграничному к вам доверию вы посвящены во все мои заботы и во все колебания судьбы вашей родины. Вы единственный человек, с которым я говорю так откровенно. Я знаю, что вы не злоупотребите моим доверием. Успокойте своих соотечественников. Я знаю, какое могучее влияние вы имеете на них. Оттяните срок обнародования договора. Поддержите веру во Францию. Уверьте граубюнденцев, что договор скоро войдет в силу, и вы не обманете их, потому что я надеюсь с Божьей помощью в скором времени преодолеть все препятствия. Я нынче же ночью поеду дальше в Кур. Привезите мне туда отрадную весть о спокойствии в стране.

Енач низко поклонился и опять взглянул на герцога долгим печальным взглядом. Роган прочитал в этом странном взгляде сочувствие преданного друга его тяжкой участи. Он не подозревал, какой перелом происходил в душе Енача в эти минуты, он не подозревал, что Георг Енач после тяжкой внутренней борьбы отрекся от него.

– Это хорошо, что вы едете в Кур, герцог, – добавил Енач, прощаясь с ним. – Вас там боготворят, и пока жители Кура будут иметь счастье видеть вас, а вы замещаете в Граубюндене короля, до тех пор страна наша не перестанет уповать на Францию и ждать от нее исполнения всех своих надежд…

Герцог грустно смотрел ему вслед. Он чувствовал, что Енач сдерживал себя и ничем не выдал бури, охватившей его страстную душу, точно так же, как и он, со своей стороны, высказал уверенность, которой не было в его сердце.

Подавленный и печальный, смотрел он еще несколько минут на темневшие горы, и из груди его вырвался стон:

– Боже мой, Боже мой, зачем Ты меня оставил?

V

Енач выбежал на улицу. Буря чувств бушевала в нем. Ему стоило невероятного напряжения сил сдержать себя в присутствии герцога. Он боялся теперь встречи с людьми, необходимости говорить с кем-либо и, быстрыми шагами огибая шумный город, вышел на сумеречную горную дорогу, где дал волю клокотавшей в нем злобной ярости. Но он вскоре сумел обуздать себя и дать мощи своего духа другое, более целесообразное направление. Он стал обдумывать и взвешивать то, что случилось…

Цель всей его жизни, цель, к которой он так пламенно стремился, которая поглощала все его помыслы, о чем он думал днем и ночью, цель, к которой он шел кровавыми окольными путями, цель, во имя которой он стал покорным орудием в руках благороднейшего и, как ему казалось, неограниченного в своей власти человека, – этой цели, к которой он сегодня еще мнил себя так близко, этой цели нет больше перед ним, она сгинула, Потому что одно стояло перед ним с ужасающей ясностью: Граубюнден не получит свободы, и, согласно плану бессовестного Ришелье, власть слабовольного, вечно колеблющегося в своей внешней и внутренней политике французского короля будет тяготеть над ним вплоть до заключения всеобщего мира. А там Ришелье смешает Граубюнден с другими