Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— И то правда, — согласился отставной флейтист. — Только нет в душе человеческой понимания такого, лопни мой глаз, нам все больше надобно, чем нужно.

— Смиренно! Смиренно жить надо, — посоветовал его святейшество, — декреталии шестые пункт семнадцать. Все уже придумано во веки веков, чего изобретать?

Говоря это, он махнул рукой, изобразив в воздухе горящие буквы «Дек. 6, п.17». Покосившись на них источавших небесный огонь, музыкант развел руками:

— Нутро такое, ваше великородие. Всегда за натуру страдания принимаешь. То вопросов нету никаких, то ответы заканчиваются. Печаль одна и горе. Горе и печаль.

Собеседник хмыкнул и извлек из блеснувшей благодати еще одну дымящую козью ножку, которой не замедлил затянуться. Выпускаемый им дым принимал в светлом воздухе причудливые очертания, сводившиеся затем к многочисленным вопросительным знакам, лениво плывущим над укрытой снегом землей. Сами же вопросы тихо умерли, так и породив ответов. И правда — тот тонкий раздел между тьмой и светом, так и осталась непостижимой. Зато на место ее твердо вступила печаль и безысходность от тщетного желания узнать истину и счастье.

Пан Штычка, вполне себе сытый и даже немножечко пьяный, рассеяно разглядывал темные домики деревеньки, тонувшие в мерцающем снегу и белый налившийся днем горизонт. Голова его то созревала огнем, вываливая корчившегося музыканта в снег, то благостно затихала, являя божьего ангела и стол со смердящим недельными портянками стеклом.

— По такому делу, святый пан. Куда идти, совершенно непонятно стало, лопни мой глаз, — произнес он, еле удерживая пляшущий разум. — Я если раньше думал, что вот она, правда. Рядышком. И как узнаю ее, так навсегда счастье свое обрету. Ну, может, трудно будет, повоевать за нее придется, так то — не страшно. Шестой год в таких обстоятельствах, да в обмотках. А тут совершенно незрозумийно все. И правды узнать не получается, и ответов тоже нет.

— Живи как есть, раб божий Штычка, — посоветовал Гавриил, пуская в небеса дым, — дай тебе Спаситель покою.

— Скажете, ваша святость, что счастье — в покое оно? — вопросительно глядя на него, поинтересовался флейтист.

— Не скажу, — честно ответил архангел, — мне то неведомо, да и разбираться времени нет. Только пепел на душе покоем лечится и ничем больше. Иди домой. Живи покойно и будет у тебя счастье. А может и не будет, то, как Спаситель даст.

— До Городу тут, суток трое топать, пан архангел. — посетовал флейтист, — ну то, как скажете конечно. А может, так, как-нибудь? Крылами там? Чудо, какое небольшое совершите, а? Вроде как благость на меня прольете? Ежели не в тягость, святый пан.

— Будешь искушать, точно тебе что приделаю, непотребность какую, раб божий Штычка, — грозно пообещал Гавриил, и неожиданно засобирался, словно последние слова музыканта о чем то ему напомнили. — Ладно! Пора мне уже, дела святые ждут. Заболтался я с тобой. А ты помни! Что тебе по судьбе отмерено, то и вынести должен. И про покой помни! Будет тебе покой, будет тебе и радость. Душу тебе вылечит.

Дав этот глубокомысленый и непонятный совет, его святость соорудил из тумана серебристый пикельхауб, пику которого заменял сверкающий крест и летные очки-консервы, которые не замедлил натянуть на глаза.

— Иди домой! — громогласно приказал он, и мановением длани прибрав стол с табуретками, тяжело взмахивая огненными крылами, поднялся над землей. — Домой, раб божий Штычка!

— Домой, раб божий Штычка! — эхом понеслось отовсюду. — Иди домой!

Отставной флейтист, растянувшийся в снегу, из-за внезапно исчезнувшего сидения, помахал собеседнику рукой, глядя на его медленный полет. Затем, поднявшись с земли, он отряхнул грязные полы шинели, и, помедлив пару мгновений, решил последовать святому указанию, вернувшись в Город. А там посмотреть, что и как случиться далее. Если правды даже архангел сказать не может, то куда там узнать ее человеку, рассудил он, шагая по дороге.

Солнце уже встало, и потягивалось над горизонтом, стряхивая морок ночи. А коварная деревенька, встретившая огнем белый отряд вчера, сегодня мирно дымила худосочными трубами, отдаляясь с каждой минутой. Сияние, разлитое в воздухе появлением божьего странника, постепенно меркло, уступая место свету дня.

— Добрые дела делай, раб божий Штычка!! Твори добро, да воздастся тебе согласно декреталиям четвертым пункту шестому и пункту четырнадцатому! — с полпути между землей и небесами воззвал к нему Гавриил.

Леонард, до которого донеслись лишь неразборчивые отзвуки дальнего грома, вторично помахал рукой, размышляя, какое откровение он не услышал и важно ли это в данный момент.

«Может, за табачок мой похвалил?» — предположил он, старательно выбирая путь в туманной реальности, встававшей перед ним, — «Или же на сикер свой пожаловался? Так ничего сикер тот был. Терпимый вполне. Даже можно сказать, хороший сикер, если к нему привыкнуть».

Мгла с каждым его шагом все сгущалась, а просторы скучного декабря комкались, сжимаясь в всполохи боли и слепоты. Добрые дела, ожидающие флейтиста в будущем, все приближались. Они были уже на пороге, эти славные заботы, когда в голове его налилось и лопнуло, разнеся на осколки мысли, и он кубарем вывалился в реальность, на этот раз навсегда.

Глава 15. Мадам Фраск, также: граммофон и прочие увеселения

Очнувшись в сугробе на повороте дороги, Леонард потер лоб снегом, пытаясь уменьшить тошноту. Ничего не получилось. Снег таял, стекая по лицу холодными каплями. Каждое движение отдавало тупой болью. Помотав головой, отставной флейтист, в конце концов, разлепил веки. В затылке стреляло, перед глазами плыл туман. Солнце милосердно грело, и скучный декабрь на время покинул людские судьбы, занимаясь своими, одному ему ведомыми делами. На этом все хорошее практически заканчивалось, а в остатке выходили неизвестность и тайны.

Горизонт, поплясав еще немного, стих, и музыкант, наконец, огляделся. Овраг, куда он свалился, исчез. В небе не осталось ни следа Его Святейшества, а на земле ничего, что указывало на ночной разговор. Абсолютно ничего. Зато на поле, лежащим перед Леонардом, тянулась рваная цепочка следов, прерываемая мятым снегом. Выходило все, очень и очень загадочно.

«Матка боска. Где я?» — подумал он и обхватил голову руками, — «Как там, его преподобие говорили? Тайны одни? Согласно уложению соборному и всеосвятому, тайны одни! И знать про них тебе не положено.