Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Сохраните мою армию — у меня нет другой!

Именно здесь он ощутил до конца, что означала победа Кутузова над великим визирем на берегах Дуная, и начал торопить переброску войск с южного фланга, посылая туда гонцами флигель-адъютантов.

В Новогрудке Багратиона догнал другой посланец императора — генерал-адъютант барон Винценгероде. Бенкендорфу приказано присоединиться к нему, чтобы помочь в организации отдельного отряда. Винценгероде предстояло идти к Велижу, действуя вполне самостоятельно. Бенкендорф, однако, с ним разминулся.

Утром 22 июня, попрощавщись с Багратионом и Воронцовым, он на рысях из Новогрудки двинулся в обратную дорогу, спрятав настоящее донесение в подкладке мундира, а письмо от Багратиона с тонко составленным враньем поместил у сердца. Если бы разъезды Даву его взяли, то вряд ли нащупали бы плоский пакет, тщательно заделанный Суриковым в твердый, как сталь, проложенный конским волосом воротник. И Даву и Бонапарт прекрасно знали адъютанта графа Толстого, похитившего мадемуазель Жорж, и неожиданная встреча с ним в случае неудачи экспедиции, вероятно, отвлекла бы от более внимательного поиска истинных намерений командующего второй армией. Но Бог миловал! И Бенкендорф без всяких приключений добрался до назначенного места.

Fantômes[30]

Что знала Тилли Бенкендорф о духовной жизни России, когда корабль, на котором она плыла с Христофором, медленно и торжественно под звуки оркестра вошел в Ревельскую гавань? Ровным счетом ничего, кроме того, что в Санкт-Петербурге запрещено ставить «Гамлета» на театре.

— Да читал ли там кто-нибудь пьесу? — спросила Тилли у супруга.

— Она пользовалась огромным успехом до счастливого восшествия на престол ныне здравствующей императрицы, — ответил осторожный Бенкендорф, знающий, что в отечестве и у палубы имеются уши. — Драматург Сумароков перевел трагедию для русской сцены.

— Ах! Но почему пьеса теперь запрещена? — удивилась Тилли.

— Ты еще спрашиваешь? Ты сама внимательно читала «Гамлета»?

— Я знаю Шекспира почти наизусть.

— Тогда, право, помолчи о том, иначе нас с тобой ждет не лучшая судьба, чем его героев.

Гамлетовские мотивы неоднократно вспыхивали во время поездки — вспыхивали и гасли. А в европейских салонах сейчас не прочь посудачить о явном сходстве, принца Датского с графом Нордом. Дания вообще присутствовала в русском имперском сознании, и отношения с ней живо обсуждались не только советниками Екатерины, но и в Гатчине при Малом дворе. Тонкость эту — интимную и политическую — хорошо чувствовали современники, но позднее она стерлась, как пятак от долгого употребления, и забылась, как забывается всякое невозобновляемое ощущение. Династические интересы — стержень любой монархии: идет ли речь о Стюартах или Тюдорах, Бурбонах или Бонапартах, Гогенцоллернах или Голштейн-Готторпах, Милославских или Нарышкиных. Внутренние, скрытые от глаз народа, то есть от совершенно посторонних глаз, переплетения и болезненные противоречия лежали, по существу, в основе всех исторических событий или, во всяком случае, близко их касались.

Да, Дания — тюрьма! — имела, как ни удивительно, непосредственное отношение к далекой России и была ей небезразлична. Гамлетовские аккорды особенно громко зазвучали, когда цесаревич сошелся дружески с графом Андреем Разумовским и затем женился на Вильгельмине принцессе Гессен-Дармштадтской, получившей при крещении имя Наталии Алексеевны.

Христофор Бенкендорф не раз присутствовал при обсуждении в узком кругу линии поведения, избранной принцем Датским. Острый интерес, возбуждаемый шекспировской трагедией, легко понять, если иметь в виду несколько обстоятельств. Они помогают понять, почему Христофор Бенкендорф порекомендовал молодой жене — любительнице Гёте и Шекспира да и остальной международной изящной словесности, а также театральных представлений — лучше помолчать пока о том.

Территория Шлезвига и Голштейна в XVIII веке принадлежала Дании на основании персональной унии с 1460 года. Голштейн-Готторпская династия правила в части Шлезвига до 1773 года, когда был окончательно утвержден договор, подписанный императрицей Екатериной в сентябре 1767 года, по которому она отказывалась от имени несовершеннолетнего сына от права на Шлезвиг и уступила Дании герцогство Голштейн в обмен на графства Ольденбургское и Дельменгорстское, предназначенные в пользу младшей ветви Голштейн-Готторпского дома. За великим князем Павлом Петровичем, однако, оставался титул герцога Шлезвиг-Голштейн-Готторпского, иначе он числился как бы в безродных. Едва в Копенгагене — столице древних данов — представители России поставили кряжистые подписи, Екатерина вздохнула с видимым облегчением. Ей показалось, что связь сына с окровавленной тенью незабытого отца стала слабеть. Призрак несчастного Петра III будто начинал бледнеть и растворяться, как если бы пропел трубач зари — петух. Не ведала еще она, что во глубине принадлежащей ей России этот измученный призрак с ликом разбойного яицкого казака готовился явить свой новый ужасный и лживый облик.

Карл Петр Ульрих, сын готторпского герцога Карла Фридриха и дочери Петра Великого Анны, был вызван в 1742 году ее сестрой бездетной императрицей Елизаветой в Санкт-Петербург и определен наследником престола. Так Голштейн-Готторпы и проложили собственную династическую линию в имперском доме Романовых. В их жилах текла мятежная нарышкинская кровь. А кровь лицемерных и жестоких Милославских просочилась сквозь песок и ушла навеки, а вместе с ней и ветвь старшего соправителя Петра Великого — Ивана V, чьи потомки не сумели удержаться на постоянно колеблющемся троне. После внезапной кончины нестарой дочери невнятного отпрыска Милославских герцогини Курляндской Анны Иоанновны, возведенной на российский престол верховниками и бездетной, несмотря на усилия герцога Бирона, так же как и Елизавета Петровна — несмотря на усилия певчего придворной капеллы Разумовского, несколько месяцев царствовал новорожденный Иван VI., сын внучки Ивана V Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейгского Антона Ульриха. Ивана VI убили в Шлиссельбурге при Екатерине в 1764 году, когда цесаревичу Павлу Петровичу исполнилось десять лет. За это время он пережил два убийства царственных особ: отца и дальнего родственника.

Он надолго запомнил ночь, когда узнал, что подпоручик Смоленского полка Василий Яковлев Мирович сожжен обезглавленный купно с эшафотом. Смерть давно свергнутого юноши потрясла цесаревича и возбудила новую печаль и новые страхи. Если этак с ним, то почему не со мной?

Недавние кошмары, связанные со слухами о насильственной кончине отца, вновь являлись в ночной мгле. А если и его так? И головка набок? Он представлял себе отца именно со свернутой набок головой.

Не проходило ни единого дня, чтобы цесаревич не поминал, как материнский прихвостень Панин ворвался в спальню, цепкими руками выхватил его из тепленькой душноватой постельки и вынес, прижимая и обдирая шитьем щеку, в прохладную светлую ночь. В разбитой, дрянной коляске, тряской и скрипящей, кренящейся то и дело на сторону — не сумели позаботиться о лучшей! — они промчались по Невскому в Зимний, и там его, не переодев, как был — im Nachtzeuge[31], дюжий Гришка Орлов — le butor d’Orloff[32], дуралей Орлов, отобрав скрюченное тельце у Панина, буквально выплеснул на балкон и под надсадный ор ошалелых и распаленных вином гвардейцев показал петербургской зловонной черни и войскам, толпящимся в беспорядке у Зимнего.

— Виват Екатерина! — кричал le butor d’Orloff. — Виват Екатерина — м-м-мать ваша!

А затем, вновь сунув онемевшее тельце ребенка Панину, завопил что есть мочи преображенцам:

— Громче, сукины дети! Не то убью!

И преображенцы, испугавшись — они-то знали нрав Орлбвых, завопили истошно:

— Виват Екатерина! Виват! М-м-мать наша!

С той поры цесаревич начал тайно интересоваться смертью отца, и каждый, кто сумел ему о чем-либо намекнуть, становился укрываемым от материнских глаз другом. Вот почему он сблизился с графом Румянцевым-Задунайским, а позднее с Андреем Разумовским, племянником морганатического супруга императрицы Елизаветы и сыном последнего украинского гетмана.

Дружба с графом Андреем началась сердечными излияниями: говорилось все подряд, что приходило на ум. Душа открывалась нараспашку. Христофор Бенкендорф часто бывал свидетелем этих странных бесед. Достаточно было взглянуть на физиономию графа Андрея, чтобы усомниться в его искренности, но взглянуть надо было неожиданно и повнимательней.

Тень отца цесаревича все чаще и чаще являлась к ним. Еще несколько лет назад, когда юношеский пух покрывал подбородок царственного сироты и близкие люди позволяли себе над ним подтрунить, он мгновенно вскипал, давая про себя клятву разделаться с мерзкими шутниками, когда пробьет час.