Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

и другие почти год изучали русский; вьетнамцы уже болтали на нем очень хорошо, а кубинцы все еще почти никак. Так же обстояло дело и с учебой. Вьетнамцы могли заниматься с шести утра до полуночи, а кубинцы приходили на лекции осоловелыми и смотрели на преподавателей так, как будто они были экзотическими животными. Тем не менее, несмотря на отличный русский, с вьетнамцами было скучно, да и говорили они в основном об уроках и домашних заданиях, а вот с кубинцами замечательно. И особенно замечательно было с ними пить. Девушки с Кубы были прекрасны, теплы и необыкновенно легки в общении. Так что скоро у Мити появилась девушка-кубинка. Городским студентам приходить в общежития было запрещено, и в особенности в общежития, где жили иностранцы, но всевозможные лазейки Митя регулярно находил. А танцевала она так, как, ему казалось, человеческое существо танцевать вообще не способно. Общаться ней было сложнее; русский она знала плохо, и совместная учеба эту ситуацию никак не меняла; знала так плохо, что Митя собрался учить испанский. Но когда он уже начал зубрить испанские глаголы, несколько неожиданно выяснилось, что параллельно с ним она встречалась еще с двумя студентами, одним кубинцем и одним нашим, из Перми. Идти к ней с претензиями было унизительно и глупо, но учебник испанского Митя забросил. В любом случае ему все больше хотелось с девушками еще и разговаривать.

Так постепенно Митя начал возвращаться в уже привычный для него мир. Теперь он был старше и чувствовал себя увереннее. Но и в городе за этот год многое изменилось; флэтов стало заметно больше, Мите стало казаться, что город буквально кишит неформалами самых разных сортов и видов. Всюду продавали самопальные книги, от «Тарзана» до пособий по практическому дзен-буддизму. Что-то похожее произошло и с роком, хотя скорее в положительном смысле. Если раньше сквозь рок рвалась слепая юная сила, разбивавшаяся о железный быт привычной советской жизни, то теперь стало казаться, что все препоны и преграды сняты и что наступившая юная весна надежды половодьем затапливает окружающее пространство. Чаще всего у Мити, как почти у всех вокруг него, это вызывало нерассуждающее чувство восторга. Но не всегда. «В каком-то смысле все это даже немного слишком», – как-то подумал он и почувствовал себя чудовищным ретроградом; никому об этом не рассказал, даже Аре. Однажды Митя обнаружил, что Халтурина перекрыта; оказалось, что идет целая процессия кришнаитов и катит свою тележку. Как обычно, били в барабаны, пели «Харе Кришна, харе Рама». Но на этот раз его окликнул кто-то из знакомых, Митя подошел поближе, и ему предложили катить тележку вместе. Он согласился, потом оглянулся и обнаружил, что слева, совсем рядом с ним, ту же самую тележку катит Урда. Теперь она была в сари, но Митю не узнала, а может, была просто погружена в медитацию.

Слоняясь по квартирникам, флэтам и впискам, Митя заново открыл для себя и раньше смутно ощущавшуюся им особую красоту ленинградских проходных дворов, обшарпанных дворовых стен, разбитых парадных и лестниц, освещенных тусклыми и одинокими желтыми лампочками, даже перевернутых мусорных баков. О них писали и пели, но только теперь Митя понял, почему именно: они оставляли человека с оголенной правдой его существования в мире, невыкрашенной, неприукрашенной, искренней и трагической. Десятки тысяч дворов, часто переходящих друг в друга, превосходящих способности памяти, оставляли воображение наедине с самим собой, с одновременной конечностью и неисчерпаемостью собственного существования; они были лабиринтом, в котором отражалась сама суть человеческой души, погруженной в город. Одно время Митя намеренно ходил из двора во двор и не мог ими насытиться. Но потом произошло то, что в проходных дворах рано или поздно должно было произойти; и короткая встреча с гопниками, хоть и окончившаяся сравнительно благополучно, одним неглубоким порезом и несколькими синяками, его отрезвила. Признавая эстетическое и смысловое совершенство ленинградских дворов и то их особое качество, которым они покоряли душу, Митя все же старался идти напрямую к нужным ему подъездам, а ошивавшуюся во дворе шпану держать в поле зрения, хотя бы бокового. Гулять по крышам было и светлее, и спокойнее.

А еще, как ему показалось, на тусовке стало больше фрилава, а может быть, это просто он, Митя, стал старше и привлекал к себе больше внимания. Он очаровывался и разочаровывался, так что его герлы, да и не его герлы, временами менялись. У него даже был недолгий роман с Рабиндранат, но почему-то и на этот раз ничего не получилось. Конечно же, его девиц не было много, совсем не столько, как у многих других вокруг; и иногда Мите становилось обидно, что им интересуются так мало. Наверное, если бы он поставил это своей целью, Митя мог бы эту ситуацию как-то исправить, но ему не хотелось никого использовать. Кроме того, довольно долго он искренне верил в то, что фрилав действительно означает свободную любовь, и одно время был даже захвачен им именно как идеей; только годы спустя он начал предполагать, что гораздо чаще это был обмен секса на внимание и статус на тусовке. Но к тому моменту возможности проверить эту гипотезу у него уже не было. А в тот год ему просто нравилось приходить на Ротонду, тусоваться стоя, пока было холодно, сидеть на ступеньках винтовой лестницы, когда потеплело, распивать со всеми, петь со всеми, и, если кому-то из девиц хотелось с ним подружиться, он не был против. В каком-то существенном смысле он не видел между ними особой разницы, радовался им всем, даже, пожалуй, восхищался, иногда был счастлив вместе с ними, мысленно со всеми, но чаще так же вместе они ему надоедали. И это тоже было частью переживания наступающих для них всех юности духа и весны надежды. Быть со всеми и ни с кем, быть для всех и ни для кого было особым, хоть и редко наступающим счастьем и особым отчаянием. И только Арина продолжала смотреть на него с тревогой и досадой. Она считала, что среди всех этих людей он очень одинок, и эта новая его жизнь со всей ее безличностью и пустотой Арине совсем не нравилась.

« 9 »

В июне почти три недели подряд у них вписывался папин племянник Лева. Институт он только что закончил, как он утверждал, «временно» нигде не работал, жил вместе со своей мамой Тамарой Львовной и в целом за ее счет, а дядя Женя подкидывал ему довольно крупные суммы на мелкие расходы. Но главное было не в этом. Лева уже был диссидентом, и не просто обычным кухонным интеллигентом, ругавшим зарвавшихся советских чиновников, а настоящим московским диссидентом. Не только вместе с мамой, но уже и сам он давал интервью иностранным журналистам, не боясь вступать в контакт даже с теми из них, кого окружали слухи, что они не только журналисты, а может быть, в первую очередь даже и не журналисты вовсе, вслушивался в их объяснения, быстро и внимательно учился тому, что следовало в таких интервью говорить, очень много читал, особенно по истории, а еще подпольно учил иврит. Уже несколько лет Митя его почти не видел; точнее, сталкивался буквально несколько раз на всяких семейных мероприятиях, да и разница в возрасте и жизненном опыте была слишком велика. Но на этот раз сложилось совсем иначе, и они с Левкой почти подружились. А еще Митю восхищали идеалисты, практически в одиночку и, как ему казалось, безо всякой надежды на удачу вставшие против