Могусюмка и Гурьяныч - Николай Павлович Задорнов

Курбан любил восточные стихи и даже сам сочинял. Красавицы в них были, как яркие звезды в небе, звезды были гордыми, герои — богаты и прекрасны и ходили в серебре и золоте. В каждой фразе упоминалось про что-нибудь сияющее серебром, золотом или что-нибудь походило на звезды. Он всегда говорил, что любит «деликатность». Теперь он полюбил науки.

Губернатор благоволил к нему, даже обещал переменить ему фамилию.

«Какая неаккуратность!» — думал бай. Очень уже хотелось ему представить снимки, показать, как башкиры любят начальство.

Макар тем временем подвыпил с горя, что попал в лапы шайтана. И тут он встретил Могусюма, который, сидя под телегой, учился играть на гармони.

— Эй, приятель! — подозвал его Могусюм и отложил гармонь.

Макар помнил поездку к Курбану и как Могусюм хлопотал. Но еще ярче — обиду, испытанную по дороге, когда Могусюмка упрекал его, что лес вырубили, и даже высказал подозрение, что мужики захотят со временем захватить землю обманом, отнять у башкир. И сейчас обида ожила с большой силой. Правда, потом Могусюм прискакал, хлопотал, но говорил не по-русски, по-своему. Бог знает, может что плел на нас. Макару еще пришло в голову, что условия, на которых снята земля, кабальные и виноват в этом Могусюм. В самом деле, приходилось платить дороговато. Макару и в голову не пришло, что Могусюмка цен на землю не знает по одному тому, что с арендой дела никогда не имел. По мнению Макара, Могусюмка поступил подло.

— Какой я тебе приятель? — с пьяной злобой ответил он башлыку. — Ты тот раз поехал, чтобы нам все испортить, да тебе не удалось. А теперь стал приятель!

— Ты что это? — удивленно спросил Могусюм.

— Поди! — грубо, толчком в грудь отстранил мужик Могусюма со своей дороги.

— Как? — холодно спросил Могусюм.

— Поди, поди, свиное ухо! — поддразнил Могусюма кто-то из подвыпивших парней, ватагой шедших мимо.

С полупьяными озорными лицами они насмешливо и дерзко озирались на незнакомого башкира.

Кто-то из них ударил Макара палкой, видно, приняв его по черной голове за башкирина. Мужик упал.

— Эй, наших бьют! — закричал Исай.

— Это же друг твой, ты разве не узнал? — пытался вразумить поднявшегося Макара старик Бикбай.

— Это мало важности! — отвечал тот. — Я помню, как он нам все дело хотел испортить. Кто его просил? Зависть его взяла! Видишь, как он меня ударил?

— Это не он!

— Нет, это он… Я видел сам! Он хотел убить меня…

В это время кто-то из парней здорово ударил палкой самого Бикбая.

На праздник съехалось множество богатых башкир, тут же собрались безземельные николаевцы, убежденные, что башкиры пасут баранов на черноземе и не дают пахать, что они хотя и бывшее военное сословие, но все в почете и с землей, и не работают, и все живут как казаки.

— Бей их! Ишь, брюхо наели, один другого здоровей…

Подошла толпа низовцев. Они не вмешивались, а подуськивали и николаевцев и башкир.

Бикбай заметил мельком в толпе низовцев своего обидчика Акинфия.

Видя, что началась драка и толпа валит прямо на него, Курбан, наклонившись и вобрав голову в плечи, выхватил пистолет.

— Не подходи к фотографическому аппарату! Стреляю! Всех стреляю.

— Стреляй! — размахивая оглоблей, вылез вперед огромный Моисей.

Курбан навел пистолет, но в это время Моисей, как бы играя в городки, пустил оглоблей в аппарат и сшиб его с подставки. А затем другой оглоблей хряснули по брюху самого бая.

Макар ударил учителя духовной школы.

— А, меня? Меня смеешь? — закричал тот с перекошенным от страха и гнева лицом. — Жаловаться буду! Императору! Закон! Не понимаешь закона!

А сам держал руки по швам, зная, что если сам не ударит, то не будет виноват.

Макар за такие угрозы дал ему по скуле.

— По роже? Какое имеешь право?

Бикбай же был человек простой, не знавший тонкостей и не рассуждавший про власть и законы. Он, не задумываясь, ткнул Макара в зубы своим кулачищем так, что тот опрокинулся навзничь. К тому же при виде Акинфия в толпе он обозлился не на шутку и все зло вложил в этот удар.

— Бей, бей их! — кричал кто-то из низовцев, отходя прочь.

* * *

Губернатору, подъехавшему с опозданием, показалось, что во всех концах табора танцуют. Но потом видно стало, что ломают телеги, бьют друг друга оглоблями.

— В плети их! — приказал генерал. «Как чувство вал я! — подумал он. — Хорошо, что взял конвой…»

Лупить нагайками! Есть ли на свете занятие приятней! С диким свистом, припав к седлам, помчались казаки на табор. Весь сабантуй пришел в ужас. Казачьи кони пластались в воздухе, перескакивая через телеги. Над толпой заработали нагайки.

Толкая вперед себя в кибитку бородатого Моисея, какой-то башкирин лез за ним с окровавленным лицом. Там уже прятались три хорошенькие башкирки и богатая толстая старуха татарка, усиленно закрывавшая лицо черной тряпкой.

В эту же кибитку влезли Могусюмка и Курбан. Бай дрожал от страха и прижимал к груди черный узел.

— Фотографический аппарат разбили, — дрожа, бормотал бай. И тут же он добавил, тяжело дыша и подняв многозначительно палец: — Дагерротип цел будет…

Моисей рад был, что хоть аппарат удалось уничтожить.

— Всех лупят подряд! — заскочил в кибитку Хибет.

Хибетка радовался, что казаки не делают разницы, бьют всех и все одинаково прячутся и убегают.

— Сразу все помирились! — заметил по-башкирски Моисей.

Мгновение было молчание, а потом все недружно засмеялись.

— А это чья кибитка? Богатая, хорошая, — заметил Могусюм, на которого, кажется, нашло хорошее настроение.

— Эта? — не узнавая, где он, ответил бай. — Эй, да это моя кибитка! — удивленно воскликнул он.

И только теперь признал он Могусюма.

— Как я рад вас видеть, почтенный! — Он был поражен. Оказывается, Могусюм опять появился в здешних местах, давно его не было. Курбан испугался поначалу, но подумал, что он чист перед Могусюмкой.

— Как живете, уважаемый? — спросил Могусюм, приглядевшись к Курбан-баю.

— Благодарю.

— Как дети?

— Учатся.

— Как ваш отец?

— Здоров.

— Мне с вами надобно серьезно поговорить.

— Пожалуйста. Очень рад буду. Я обязательно исполню любую вашу просьбу.

Могусюмка намеревался поговорить с Курбаном о том, что низовцы отнимают поляну у Бикбая. Курбан — богач, мог помочь Бикбаю. Исхак его друг, и Акинфия он знает.

Какой-то казак заглянул в кибитку.

— Ты чего? — грубо спросил его бай, готовый, в свою очередь, сорвать зло на казаке, выставляя брюхо и грудь в медалях.

— Порядка наводим! — отступивши, по-русски ответил тот.

— Пшел прочь, дурак!

— Можно выходить, — учтиво сказал казак по-башкирски.

Вечером в толпе к Могусюму подошел рослый красавец в