"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Ознакомительный фрагмент

«Если останешься, хоть на мгновение, не смогу я сделать того, что должно мне. Иди, милая, сбирай детей».

Он услышал, как медленно, со скрипом, закрывается дверь палаты, и не стало у него сил сдерживаться более — он зарыдал, кусая себе губы, чтобы ни един человек на усадьбе не услышал плача его.

Но даже сквозь рыдания свои услышал он крик Прасковьи из верхних горниц — страшный, жуткий крик, — как если бы она уже мучилась под кнутом палача.

Кинжал, запачканный алым, — на сером камне пола он был ярким, будто цветок, — выпал из рук Степана Воронцова.

Матвей, — в последнее мгновение бросившийся к царю и заслонивший его собой, — прижал руку к ране и поднес ее недоуменно к глазам. С пальцев его стекали тягучие, медленные капли.

— Как крови-то много, Степа, — сказал юноша тихим, почти неслышным голосом. Его губы посинели и, если бы не царь, подхвативший Матвея, тот упал бы на пол.

Иван опустился на колени, поддерживая отрока, и припал губами к его лбу. «Матюша, — сказал царь, «Матвей, ты глаз-то не закрывай, смотри на меня, милый. Лекаря сейчас позовем, ты только говори со мной».

— Мачеху мою привезите…, она поможет…, травами, — сказал, задыхаясь, Матвей. Потеряв сознание, он уронил голову на колени царя.

— Пошлите за боярином Вельяминовым и женой его, быстро — обернулся Иван Васильевич к братьям Адашевым, удерживавшим Степана.

— А ним, государь, что делать? — спросил Алексей Адашев, кивая на молодого Воронцова.

— В оковы, к Басманову. Пытать безжалостно, — коротко сказал царь. «И на Рождественку пусть Алексей Данилович стрельцов отправит. Истреблю я все семя их».

Степан почувствовал, что на глаза его наворачиваются горячие, быстрые слезы.

Царь бережно опустил Матвея на ковры, и, поднявшись, взяв со стола плеть, остановившись перед юношей, сказал:

— Голову подними-то, не прячься.

Степан гордо вскинул голову и тут же завыл сквозь сжатые зубы, пытаясь закрыть руками лицо — ударом плети царь выбил ему глаз.

— Кровь за кровь, Степан Михайлович, — сказал государь, и, отбросив плетку, вышел из палат.

Михайло Воронцов взбежал наверх. Жена его стояла на пороге Марьиной светелки с расширившимися от страха глазами.

Дочь лежала на полу без сознания, судорожно подергиваясь, глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Рядом, в луже рвоты, валялись осколки разбитого горшка.

Прасковья повернулась к мужу и одними губами сказала:

— Тот отвар, из травы Федосьиной…, весь Марья его выпила, до последней капли.

— Сбирай быстро Петю, и уезжайте, — встряхнул Михайло свою жену.

— А Марья как же? — зарыдала Прасковья.

— Не жилец она на белом свете, не видишь, что ли! — Михайло опустился на колени рядом с дочерью и крикнул: «Ну что стоишь, буди Петрушу и бегите отсюда, — хоша бы на край света!»

Снизу, со двора, Воронцовы услышали стук колес и ржание коней.

Феодосия аккуратно поднесла к губам Матвея ложку с питьем.

— Оправится он, государь, — спокойно сказала женщина. «Рана у него неглубокая, внутри и не задето ничего, сейчас главное — холодной водой рану промывать, повязку менять несколько раз на дню, да покой. Отрок он молодой, через месяц и забудет, что кинжалом его ударили».

— А что за отвар ты ему даешь-то? — спросил царь, расхаживая по палатам.

— Кровь чтобы лучше свертывалась, рана быстрее и затянется. Да вот еще что, государь, — женщина помялась, — лучше б его не перевозить сейчас никуда, пусть здесь лежит».

— Не будем, — Иван Васильевич улыбнулся. «Ну, Федосья Никитична, что спасла любимцу моему жизнь — теперь проси чего хочешь!»

— Пасынок же это мой, хоша и неродной мне, а мужу моему сын, как же не помочь ему? — пожала плечами Феодосия. «Да и не надо мне ничего, государь, я завсегда послужить рада — Вельяминова метнула мгновенный, из-под ресниц, взгляд на царицу Анастасию, тоже склонившуюся над ложем Матвея.

— Ты батюшка Иван Васильевич, велел Воронцовых всех в острог отправить, — неуверенно начала царица.

— Ну, велел, а тебе-то что, — нахмурился Иван.

Анастасия вдохнула, и сказала, глядя прямо царю в глаза: «У Прасковьи дочка при смерти — дай ей хоть умереть-то на материнских руках, батюшка. Что Михайлу взяли — это правильно, но Прасковья-то не сбежит, — куда ей прятаться, еще и отрок шестилетний же у нее».

— Больно жалостливая ты, царица, — помолчав, сказал Иван. «Да ладно, ты мне новости хорошие сегодня принесла, — при этих словах Феодосия и Анастасия обменялись чуть заметными улыбками, — ладно, будь по- твоему. Пущай дома сидят пока, под охраной».

— Вот, батюшка Федор Васильевич, — улыбнулся Басманов, — в самом деле, не разорваться же мне надвое.

С Башкиным мы еще разобраться не успели, а тут племянника твоего троюродного тоже надо допросить — на государя руку поднял, понятно, не жить ему, а все же разобраться следует — один он такое замыслил, али кто ему помогал?

Федор посмотрел на окольничего и ничего не сказал. Боярин чувствовал себя будто стоящим на краю пропасти — видел он такое на Галичьей Горе, когда в прошлом году, после осады Тулы войском Девлет-Гирея, Вельяминов с другими боярами искал места на юге для сторожевых постов.

Внизу, под скалами, текла бурная река. С Дикого Поля, лежавшего в летнем мареве, веяло полынью, и, казалось, — сделай шаг, и полетишь, ровно кружащийся в ясном небе кречет.

— Да как бы ни разбиться» — угрюмо подумал Федор. Ровно по лезвию меча шел он сейчас — одного слова Башкина, али Степана было бы достаточно, чтобы кончить и жизнь его, и жизнь всей его семьи.

— Матвея-то не тронут», — понял Федор. «Матвей, дай ему волю, еще и сам меня прирежет.

Вырастил сына себе же на погибель, тьфу!»

— Так вот, — не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, — есть у нас инструмент один, — все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, — окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, — это нам поможет.

— Ходить-то он сам может после? — спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, — были они глубоко в подвале.

— Ходить? — Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, — оно вернее. Да и то больненько ему будет».

Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался — Феодосия поливала ему молча, и так же молча, подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, — соединенные вместе, — несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.

Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко подходила к отцу и залезала ему на колени — так же молча, прижимаясь к нему так, что Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.

— Тятенька, — говорила она, — ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».

— Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? — спрашивал Федор, слыша еще молочный, сладкий, детский ее запах.

— Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, — сказала Марфа, закусив губу и щекоча за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» — несмело продолжила она.

— Что, милая? — спросил Федор, целуя дочь.

— А Петеньку тоже казнят? — Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув, сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»

— Не казнят его, Марфуша, — успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у окна — ровно железный клинок были глаза Феодосии — безжалостные, твердые, ждущие ответа.

Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись взглядом в стену напротив.

— Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, — вздохнул Вельяминов. «Ты хоть понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.

Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть — пропадет ведь Марфа, коли все откроется».