Владимир Рынкевич - Наука умирать

До страшного момента, когда лязгнул замок запираемой двери камеры, Мушкаев напряжённо думал о способах спасения, о причинах ареста — кто предал? — теперь же, в туманном красноватом полумраке рядом с приготовившемся к смерти поручиком, в его сознании всё оборвалось и смешалось. Вдруг захотелось спать, но он понимал, что не сможет заснуть Ни на минуту. Слова, которые он должен сказать кому-то, чтобы сохранить жизнь, путались. Кому он скажет?

   — Меня ещё не допрашивали, — сообщил он поручику. — А вас кто допрашивал?

   — Они не допрашивают! — вскричал тот. — Они везут куда-то на кладбище, заставляют рыть себе могилу и расстреливают. А у меня голова болит. Как снять боль? Не знаете? Они в полночь приходят...

Поручик обхватил руками голову, впился пальцами в лохматые волосы и тихо завыл. Наверное, и Мушкаеву оставалось только оплакивать себя. Когда за дверью, затопали, зазвенели ключами, он едва не упал — в глазах потемнело, ослабли ноги, острой болью пронзило сердце. Один раз его уже расстреливали, второй раз не спасёшься.

Молча и покорно вышли они с поручиком из камеры, дали связать себе руки, шли по коридору, присоединились у входа к группе таких же обречённых: бледно-зелёные лица, застывшие глаза, бессильно падающие на грудь головы. Командовал здесь тот же матрос, который обещал взять его на мушку.

   — А ну, контрики, в грузовик! Шевелитесь, пока живы. Кто не может, штыком поможем.

Мушкаева штыком не кололи, но крепко дали по спине, и он чуть ли не бегом поспешил занять место в кузове машины смерти.

Слишком тяжёл был этот путь к легенде — всё злее и опытнее становились красные, всё больше отпевали и хоронили по вечерам убитых офицеров, недопустимо разрастался обоз с ранеными, который с горьким юмором уже называли «главными силами». В боях за хутора 22 марта полк Маркова потерял почти 50 человек. Офицеры настолько устали, что, разойдясь по брошенным в спешке хатам, не могли воспользоваться доставшимися вкусными трофеями: мёдом, салом, бараниной, сметаной и прочими дарами природы. Марков, обходя своих, видел только спящих. Один офицер спал, сидя за столом, с куском хлеба в руке, а перед ним лежало очищенное варёное яйцо. Приходилось разыскивать и будить командиров взводов и предупреждать:

   — Всем спать нельзя. Мы сидим в яме. Красные не оставят нас в покое и обязательно будут атаковать. Нам нельзя здесь задерживаться. Я требую постоянной боевой готовности.

Холодный поздний вечер, если не обращать внимания на дождь и порывы ветра, был относительно спокоен. Генерал прошёл к центру станицы, где всегда размещались штаб и главные руководители армии, зашёл к Алексееву, к Деникину. На этот раз никого из соратников навестить не удалось: кто спал, а кто был на совещании у командующего.

Генерал шёл по пустынной уличке сквозь сырую безлунную ночь, тщательно обходя мертвенно-тусклые лужи. За поворотом показались тёмные силуэты в фуражках — не все офицеры спят. Остановились, направились в другую сторону. Не захотели встречаться с генералом, по белой папахе узнаваемым даже в глубокой тьме. Да и ему не хотелось, чтобы догадывались, куда он идёт.

Эти двое: поручик Дымников и прапорщик Ларионов: зоркий артиллерист, узнавший Маркова.

   — Кругом марш, Леонтий Сергеевич, — тихо скомандовал Ларионов. — По моим расчётам, генерал шагает туда же, куда и мы. И ориентир у него тот же, что у нас.

   — Тогда пойдём к сёстрам. Варюха всегда хорошо встретит. Или он и к сёстрам ходит?

   — Вряд ли. У него ещё с Кореневской с пулемётчицей роман. Заходит, конечно, к своим раненым, ну и с сёстрами балагурит. Там есть такая Анька, так она вообще втюрилась в него. А на неё нацелился сам Долинский. Адъютант Корнилова. Завязка романа.

   — Бог им в помощь. Хорошо, что есть что-то человеческое у нашего генерала. А то, знаешь, я никак не мог понять, неужели весь смысл его жизни в том, чтобы гнать нас плёткой вперёд, куда-то там за синей птицей. Даже стало как-то легче: всё-таки живой нормальный человек тебя в бой ведёт, а не фанатик.

   — Мы все сами идём, — с горечью сказал Ларионов.

   — Потому что нам нет другой дороги, — согласился поручик. — А вот и наши главные силы — лазарет, сёстры в том домике, и свет горит.

Мушкаев едва выбрался из тяжкого страшного сна. Оставалось жить совсем немного — наверное, минут двадцать, — и мозг затянуло предсмертной вяжущей тоской, когда чей-то голос остановил движение к смерти. Его и Савелова ссадили с рокового грузовика, развязали, приказали стоять у дверей во дворе. Мушкаев долго приходил в себя, постепенно просыпался, оглядывал предметы, прислушивался к звукам и, когда подошёл матрос, никак не мог понять его слова.

   — В распоряжение штаба, — говорил матрос. — Поняли? Или никак не очухаетесь?

   — А я и не виноват, — вскинулся Савелов.

   — Всё вы, офицерье, виноваты! Из-за вас гражданская война началась. Не знаю, что там в штабе, но не на чаи вас приглашают. Не радуйтесь чересчур.

«Чаёв» не было — за столом сидел усатый казак с бегающим взглядом и болезненно бледным лицом.

   — Сидите, — сказал он. — Потому как ишо одного, значит, тоже из офицеров который, ждём, значит...

Открылась дверь, и вошёл не кто иной, как Линьков. Спокойно вошёл. Как свой. Мушкаев ещё не понял, надо ему бояться или радоваться, а тот уже снял очки и приветливо поздоровался со всеми и, в первую очередь, с ним, с Мушкаевым.

   — Нехорошо с вами получилось, — сказал Линьков. — Не надо было из общежития уходить.

   — Да, но меня... Впрочем, это не важно.

Мушкаев решил, что с этим человеком, притворяющимся другом, надо быть весьма острожным.

Бледный казак позвонил по телефону, сказал в трубку:

   — Мишаков? Докладай. Я их собрал. Чего? А Иван Лукич? Оно понятно. Я и сам сильно страдаю.

Положил трубку, оглядел собравшихся, сказал угрюмо многозначительно:

   — Значит, сам главнокомандующий Автономов с вами будет, значит, заниматься.

Невысокий светловолосый главнокомандующий с очень строгим лицом вошёл в сопровождении адъютанта, внимательно оглядел присутствующих, занял главное место за столом. Говорил негромко, как будто даже неуверенно:

   — Русские люди, а воюем друг против друга. Зачем? За что? Вот вы, русские офицеры, а идёте по Кубанской земле, расстреливаете людей, грабите хлеборобов, всё разоряете. Да и наши тоже. А тут такое дело: немцы наступают. Уже на Дону. Завтра, глядишь, и к нам припрут. Это как?

   — Очень правильно рассуждаете, Алексей Иванович, — подхватил на правах своего Линьков. — Надо прекратить гражданскую войну и объединить все патриотические русские силы. Офицеры наших расстреливают, мы офицеров расстреливаем, а немцам это в радость. Вот этих едва не отправили в штаб Духонина. Мушкаева я знаю — он у Сиверса в штабе служил.

   — Вот, вот. Объединиться, — продолжал Автономов, довольный поддержкой. — Мы подумали и решили послать вас к кадетам, ну, к Корнилову, своих делегатов. Так, знаете, чтобы это было секретно. Вы же шли с Корниловым...

   — Я — нет! — нервно перебил Савёлов. — Я не связан с Добровольческой армией. Я ехал домой.

   — Но вы же офицер. Куда бы вы ни приехали, вас обязательно кадеты мобилизуют. Так что и у Корнилова вас примут.

   — Делегацию лучше направить не прямо к Корнилову, — подал совет Линьков, — а к Деникину или Маркову. Сам Корнилов не станет вести переговоры. Он... Скажем так: слишком сильно настроен против красных.

   — Согласен, — сказал Автономов. — По обстановке — к Деникину или к Маркову. Очень секретно. Идёте втроём.

   —  Линьков — старший. Всякими документами вас обеспечим. Вошёл ещё один — тот самый матрос, который только что на смерть посылал.

   — Чего тебе, Руденко? — спросил Автономов.

   — Узнать, куда ты нашего Линькова забираешь? У нас в кубрике и так пусто. Нету людей.

   — Иван Лукич на него указал. Товарищ Линьков как бывший офицер и опять же наш человек всё сделает по плану. Иван Лукич на него надеется.

   — Против твоего боевого помощника не попрёшь, — согласился Руденко. — Так что, Миша, выполняй задание. Не знаю какое, но...

   — Секретное, товарищ Руденко.

   — И от меня?

   — Тебе после разъясню.

Линьков понял, почему Сорокин посылал его прочь из Екатеринодара. Вскипела злоба: пристрелить пьяную сволочь. Найти способ и отдать его Маркову. Сам он, Линьков, теперь знает, как надо вести себя с этими начальниками — и красными, и белыми. Главное — служить не тем и не другим, а себе.

Марков не мог знать, что ведёт полк и армию в легенду, — он видел умную грозную собаку, защищающуюся от стаи тупых трусливых псов. Правда, вожаки у них не глупы: главнокомандующий Юго-Восточной революционной армией Автономов, бывший сотник 28-го казачьего полка, и его помощник Сорокин, бывший фельдшер. И псов у них много — набрасывались со всех сторон, то и дело норовили укусить и отпрянуть назад, и не было собаке передышки, приходилось защищаться, биться с нападающими не на жизнь, а на смерть, и самой бросаться на псов, заставляя их убегать и зализывать раны.