Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

Уйти прямо сейчас, пока снова не увидел её и не утратил решимость. С трудом переставляя ноги, он побрёл куда-то, в сторону, как ему казалось, крыльца. Однако отчего-то очутился на заднем дворе. Ну да и ладно, там тоже вход есть…

Алёшка двинулся к двери, но стоило протянуть руку, как та распахнулась, хрустко врезав по лбу. Удар был не слишком силён, но братание с Бахусом не позволило удержаться на ногах, и Алёшка грохнулся оземь, крепко приложившись о ступеньку затылком.

— Лексей Григорич? — Над ним склонилось озабоченное лицо, кажется, смутно знакомое, но отчего-то расплывающееся, и всё затянуло противной жёлтой пеленой…

* * *

— Пейте, Лексей Григорич. Пейте…

Алёшка с трудом глотал острый капустный рассол, от которого драло горло, чувствуя, как снова подступает тошнота.

— Не зови ты меня Григоричем… — просипел он, борясь с дурнотой.

— Да как же звать-то, коли батюшку Григорием величали? — удивился собеседник.

— Просто Алёшкой зови… На большее я не наколядовал…

Истопник Василий хмыкнул с сомнением.

Накатил очередной приступ рвоты, и Алёшка скрючился над ведром.

— Что ж вас так угораздило? — с сочувствием покачал головой Василий. — Вы ж вроде не пьёте?

— Первый… раз… — Алёшка вытер дрожащей рукой испарину и, тяжело дыша, привалился к стене.

— Давайте-ка ещё рассольчику…

— Не могу я…

— Надо, Лексей… Алёша. Это самое средство действенное. Вам же к обедне идти скоро.

— Не пойду. Ухожу я. Нет моих больше сил…

— Приключилось чего? — Василий смотрел с состраданием.

— Не могу я больше… Пока она просто на меня не смотрела, мог, а теперь не могу… Я что же, не понимаю? Кто я и кто она? Куда мне до неё… Как до звезды — тянуться не дотянуться… Ну не могу я этого видеть…

Он бормотал что-то невнятное сквозь хмельной дурман, непослушным заплетающимся языком, не вполне понимая, что именно говорит, и не замечая, как по щекам текут слёзы. Василий слушал внимательно, глядел участливо, и вскоре Алёшка выложил ему все свои горести во всех подробностях.

— Мается она, — вздохнул Василий, когда собеседник умолк. — Всё Лексей Яковлевича вспоминает. Любила его очень, вот и не может забыть.

— Как же! Не может… Кабы не могла, не любилась бы с Данилой…

— Пытается клин клином выбить. Да только не нужен он ей.

— Где же не нужен, если она… они… — Алёшка запнулся, чувствуя, что сейчас позорно разрыдается.

— Подумаешь, великое дело! Ну попытался он к ней подкатить, да токмо не вышло у него ничего…

— Почем знаешь, что не вышло? — Он с надеждой поднял на Василия глаза.

— А потому что счастливые женщины после амурных утех не рыдают. У ней в комнате давеча в печи птица гнездо свила, стала шуметь, напужала до смерти, так я лазил, смотрел, что за домовой там в трубе шебуршится. Ну и зашёл вчера ввечеру рассказать, что да как, а она ничком на постеле лежит и плачет горько-прегорько.

— Когда то было? — Алёшка весь подался навстречу, с надеждой и страхом впился взглядом, словно Василий был гонцом, что привёз приговорённому к смерти указ о помиловании.

— Да вскоре после службы вечерней, когда все из церквы воротились. Баньку истопил для господ и зашёл сказать, чтоб мыться шли, кому надобно. Данила Андреич мне навстречу попались, сильно не в духе. А потом я к Елисавет Петровне заглянул про птицу доложить. А она рыдает, сердешная…

Алёшке захотелось его обнять.

* * *

Полночи она проревела. Слёзы лились майским ливнем, вымокла подушка, заложило нос и обметало губы, а Елизавета всё не могла успокоиться. Плакала разом обо всём — и о собственной никчёмной жизни, в каковой ни просвета, ни надежд, и о былом безоблачном счастье, о коем всё вокруг напоминало, об Алёше, с которым ей, кажется, не суждено больше свидеться, о его друзьях, что по её вине сослали по дальним гарнизонам, о казаке-певчем, взгляд которого обжёг, точно едкая кислота. И даже о Даниле, который был ей совсем не нужен. Уснула под утро.

Мавра, пришедшая будить её к обедне, увидев подругу, всплеснула руками.

— Матерь Божья! На кого ж ты похожа! Что приключилось-то?

— Мавруша, не могу я… Не нужен он мне… — прошептала Елизавета, чувствуя, как глаза снова наливаются горячей влагой.

— Ну не нужен, так и шут с ним! Подумаешь, печаль! — закудахтала Мавра и заметалась по комнате. — Ляг, горюшко моё! Ты ж нынче на калмычку похожа! Вон, глазки не открываются. Сейчас примочку сделаю…

Она ловко уложила Елизавету в постель и прикрыла лицо салфеткой, смоченной в розовом уксусе.

Пока лежала, Мавра со смехом рассказывала про неуклюжие Парашкины попытки соблазнить гофмейстера. Отчего-то Елизавету рассказ не позабавил. Более того, неприятно кольнул, особенно когда Мавра стала описывать собственные советы, данные наивной подруге.

— Вместо того чтобы голову ей морочить, лучше бы на ум наставляла, — сердито отозвалась она из-под салфетки. — Разве он ей пара? Замуж за него не отдадут, а значит, и нечего беспутству учить!

Мавра выразительно хмыкнула, но ничего не ответила. Несмотря на то, что ближе человека для Елизаветы не было, она хорошо знала своё место.

На обедню опоздали. Лицо, хоть и не такое опухшее, всё же носило следы ночных страданий. Всю службу Елизавета напряжённо слушала, но знакомого бархатно-тёплого голоса в хоре так и не различила. А когда, подходя к кресту, бросила быстрый взгляд на клирос, в груди неприятно дрогнуло — Розума среди певчих не оказалось. Губы привычно улыбались, произнося традиционные слова благодарности, она что-то отвечала отцу Фотию, снова улыбалась, лицо стянуло в привычную маску — беззаботной, весёлой, недалёкой простушки, любительницы вина и амурных утех. Иногда по ночам ей снилось, что эта маска приросла к коже намертво — хочется снять, а не получается…

Ни к завтраку, ни к обеду Розум не появился. Собственно, ничего странного в этом не было, такое случалось не раз — управление двором, хоть бы и крошечным, требовало времени и сил. Но сегодня его отсутствие тревожило Елизавету. И она сама не понимала почему.

Впрочем, нет, понимала. Это было глупо до невозможности, но Елизавета ощущала стыд и вину перед гофмейстером. Как будто вчера в сенях, когда она целовалась с Данилой, их увидел не этот чужой человек, с которым её ничего не связывало, а Алёша. Её любезный Алёша.

Кое-как закончив обед, она отказалась играть в «мушку», сославшись на головную боль, и удалилась к себе. Оставшись одна, в странном волнении бродила по комнате. В уме проносились какие-то растрёпанные обрывки мыслей — то грезился ночной луг, то пение цикад под окном,