Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

— Что вы имеете в виду, Михаил Никифорович? — довольно быстро отреагировал молодой правовед, стараясь глубже затолкать в раскисший сугроб крепко поношенные башмаки.

И пошел Катков чихвостить Петербург! Кто только ему пересказывал, о чем совещались в Зимнем и в Министерстве иностранных дел у Нессельроде.

— Наши-то радуются, что Луишка переворот учинил. Глупцы!

«Это он так принца-президента Луи-Наполеона величает», — мелькнуло у Константина Петровича. И канцлером недоволен! Напорист Катков — не отнимешь, но в зарубежных комбинациях разбирается ли? Оказалось, разбирается. Через два-три года прояснилось.

— Наполеон, какой бы ни был, означает лишь одно: война против любимого нами Отечества. Наполеон — это война! И ничего больше! Конечно, он передушил мятежников, угробил красную революцию, на хребтине которой подобрался к вершинам власти, но главная цель у бонапартистов иная — поверженная и разделенная Россия. Я, конечно, не стану писать столь прямо, как выражаюсь в газете, а может, и заявлю совсем наоборот с политической или конспиративной целью, но суть от сего не изменится. Наполеон — это война! Как государь не слышит в страшных для русского уха звуках действительную угрозу? Что думаете по поводу моих соображений, Константин Петрович? Откройтесь мне не стесняясь! Мы ведь, невзирая на разницу в возрасте, приятели!

— Мне жаль императора, коли таковы обстоятельства, как вы предполагаете. Я люблю его и почитаю значительным политиком. У него в короне не одна дипломатическая жемчужина. Да, я люблю императора, и очень жаль, коли так, как вы утверждаете! — произнес Константин Петрович и вытянул правый, более прохудившийся, башмак из осевшего сугробика.

Он взглянул на Каткова, на выбившуюся из-под мягкой шляпы прядь густых русых волос и подумал, как при весьма застенчивой внешности, скромных манерах философу и журналисту удалось выработать столь неукротимый характер. Светло-голубые, почти белые глаза у Каткова внезапно потемнели и приобрели зеленоватый оттенок. Он посмотрел на Константина Петровича немигающим стеклянным взором и грустно улыбнулся.

— Очень хорошо, что вы любите императора. Вы, кажется, человек правдивый. И вы молоды, полны сил. Вас еще не постигли разочарования. За Россию надо бороться. Она окружена врагами. Но и многие крупные русские люди не отдают себе в том отчета. Все, кто принадлежат к фамилии Бонапартов, злейшие враги нашего Отечества. Они желают его расчленить. Россия — в осаде! Повелось сие издавна. Еще Карл XII с Мазепой и Гордиенкой мечтали растащить страну между Швецией и Польшей, а Малороссию сделать незалежной. Подобный же план вынашивал и старший Бонапарт. Боюсь, что и племянничек захочет повторить дядюшку, только с иным исходом.

— И Катков, внезапно потеряв интерес к Константину Петровичу и небрежно сунув ему руку в перчатке, побежал через улицу к Страстному монастырю, виляя между извозчиками и телегами, груженными дровами.

Романовская геополитика

Встреча с возбужденным политическими новостями Катковым врезалась в память, и Константин Петрович с тех дней стал более пристально всматриваться в европейские события, прислушиваясь к каждому сообщению, которое обсуждалось в департаменте. Он решил зайти к Каткову, чтобы продолжить разговор, и случай вскоре представился.

Михаил Никифорович сидел в маленькой комнатке за ободранным столом, и Константину Петровичу почудилось, что давно не крашенные стены в уровень человеческого роста забрызганы чернилами. Перед Катковым, покачиваясь на стуле и задрав одну ногу, сидела непонятная личность в обдерганных брючках, расстегнутой клетчатой жилетке, с карандашом, который он, как фокусник, вертел между пальцами. Завидев Константина Петровича, Катков коротким жестом отослал сотрудника вон и любезно пригласил посетителя присесть.

— Милости прошу и чем обязан? — спросил он, будто никогда не заманивал Константина Петровича к себе. — А впрочем, очень рад, очень рад!

— Я вот, Михаил Никифорович, пожелал с вами поделиться кое-какими мыслями, — объяснился Константин Петрович, не обижаясь и ничуть не обескураживаясь. — Не то чтобы особенно намереваюсь напечатать статью на предполагаемую тему беседы, однако мог бы развить возникшие давно идеи в историческом плане.

Катков вперился в Константина Петровича своим голубовато-зеленым взором, не проронив ни слова. Он умных людей не пропускал и ценил способность мыслить, у кого бы ее ни встретил.

— Вы давеча бросили: «Россия — в осаде» — и помянули Мазепу с Гордиенкой. Кошевой атаман, укрывшись после Полтавы в Бендерах, задумал вообще присоединить Малороссию к Турции. Таким образом миллионы православных отдаются под власть ислама. Православные превращаются в поданных султана. Покойный император Александр Павлович светское ставил выше духовного, а здравствующий император отнял у Махмуда II черноморское побережье от устьев Кубани до бухты Святого Николая и почти весь Ахалцихский пашалык[34]. Я уже не говорю, что православные в Греции впервые за много лет вздохнули свободно. Наконец-то Черное море стало русским и исчезла угроза этому водоему превратиться во внутреннее море Турции. Не только Черное море должно оставаться русским, но и Каспию суждено превратиться в абсолютно русское озеро. Великий Петр недаром утвердился на персидском берегу и дал простор русской торговле.

Через десять лет ровно Константин Петрович подтвердил свои расчеты, сопровождая цесаревича в путешествии по России.

— Православные на юге обратили надежды на север. Нынешний император оказал им такое покровительство, какое никто и никогда не оказывал. И он несколько умерил притязания Рима. — Константин Петрович хотел было продолжить, и было что выложить дальше, но все-таки оборвал речь из любопытства: какой ответ услышит от Каткова?

— Странно, — пробормотал Катков, — вы ведь юрист. По-моему, однокашник Аксакова Ивана? А подходите к политическим проблемам с исключительно религиозной точки зрения. Странно, ей-богу!

Он замолчал, но затем, не позволяя Константину Петровичу вновь вступить, добавил:

— Иван Сергеевич рекомендовал вас как весьма прилежного и добросовестного правоведа. А вы, наверное, знаете, что он не очень расположен к однокашникам. Не пошла ему впрок петербургская погода и наука. А вам вот пошла. Москва любит слухи, и про вас одно приятное распространяют, что удивительно. Да, православие… Да, православие…

И он опять затих. Что-то его в словах Константина Петровича все-таки не устраивало, что-то терло, царапало. И лишь спустя годы прояснился тот давнишний разговор. В университете начали шептаться, что Катков покинул кафедру философии и прекратил чтение лекций после распоряжения, поступившего из Петербурга. Император Николай Павлович потребовал, чтобы профессора богословия Отныне занялись преподаванием скользкой и маловразумительной науки, создание которой приписывали Платону, Сократу, Аристотелю, а главным образом — Канту и Гегелю. Откровенно говоря, император слышал упомянутые фамилии, но не очень-то понимал роль философии в человеческой жизни и практической деятельности. В преподаватели ему определяли лиц, примелькавшихся в высших сферах, но не отличающихся особыми талантами. Балугьянский, Аделунг, Шторх, Кукольник, де Пюже, Ахвердов и прочие буквально обсели Аничков дворец. Никто из них не оставил значительного следа в избранной специальности. Но едва в покоях юного великого князя появился полковник Джанотти — неповерхностный и толковый знаток инженерного искусства, у будущего императора сразу прорезалась тяга к скучному, казалось, предмету. Повзрослев, император с гордостью рекомендовался инженером и архитектором. Его увлеченность фортификацией и инженерией, а также строительством наложила неизгладимый отпечаток на долгие годы царствования и даже на войны, которые вела Россия.

Давняя ярость исламистов

А в неблагонадежных кружках — от Станкевича и Грановского до Буташевича-Петрашевского и, что удивительно, у Аксаковых с Хомяковым — страстно спорили о немецкой философии. И до словесных потасовок доходило. Без Фихте и Шеллинга чай пить не садились. На Маросейке у Васьки Боткина чуть схлеснутся — каким-то скучнейшим Шопенгауэром друг в друга пуляли, иногда, однако, путая его с Шатобрианом, виконтом, другом королей и защитником высокой христианской морали.

К чему приводят пробелы в образовании монархов, Константин Петрович быстро уяснил, когда его пригласили для чтения лекций цесаревичу Никсу. Кроме того, он понимал причину недовольства увлеченного философией Каткова профессорами богословия и вполне соглашался, что не им одним полезно поручить чтение лекций по столь дерзновенному в кое-каких аспектах предмету. Но что поделаешь! Он не мог и не желал изменить достаточно сформированный взгляд на историю, рассматривая происходящие процессы прежде остального с точки зрения процветания — да-да, именно процветания! — православия, но не единственно православия, а наравне с ним и России как державного механизма, без которого вечно подвергающийся нападениям русский народ потеряет мировое значение и погибнет.