Сборник рассказов - Макс Акиньшин

в разброс, от прилива чувств он размахивает руками. «Эгегей! Смотрите! Как может быть хорошо человеку! Да, не какому-нибудь бухгалтеру с папиросными тертыми стулом штанами, а простому советскому парню. С руками и ногами. А еще с головой. Ну не так что бы постоянно, а с такой, пунктирно проявляющейся в пространстве». Ведь именно в этом гуманизм и высшая справедливость! В том, чтобы всем было весело и хорошо.

— А че? Воскресенье же? — искренне не понимает он.

— Через плечо, блин … Мы же сейчас на Улючинск идем… В пятницу договаривались, не помнишь?

Саня хмыкает, сосредоточенно жует губу, изображая искреннее удивление.

— Нафига?

— Брониславыч корову брату повезет.

— Корову, — Санек гыгыкает

— Тупиздень ты, — назидательно говорю я, — сховайся уже где-нибудь… Не то тебе кэп уши узелком завяжет…

Он мучительно переваривает, морща лоб и продолжая улыбаться, а затем сквозит, куда-то за ходовую. Косяк невероятный пространственно-временной матрос Шипарев по-прежнему баюкает двумя руками. Со стороны Саня напоминает санитара, несущего только что обделавшегося ребенка. Но мать Тереза из него плохая, потому что он тут же спотыкается о бухту каната и растирает свое приобретение о палубу. Горе-горе! Вселенская скорбь и гибель планет, небеса разверзаются раскатами хохота. Завтра конец света — решает он, исчезая в люке под грузом печалей.

Летите ангелы! Летите! Порхайте, взмахивая марлевыми крылами. Здесь вам уже нечего делать. Нет тут былого счастья, но лишь горести и труды. А трубные гласы — шум. И пыль, думаю я, возвращаясь к своим абрикосам, временно примирившись с полным отсутствием мирового гуманизма. Он не выживает в нашем подлунном мире, этот рахитичный ребенок неизвестных родителей, вымирает повсеместно, кратковременно сверкнув никому не нужными утверждениями.

А планета подо мною продолжает кружиться. И вращает меня, постного Саню Шипарева, горюющего под палубой и веселую банду, оккупирующую поскрипывающий причал. Вертится, отмеривая секунды и часы. Старательно считая все эти мгновения, до того момента, пока не гукает краснопольский рейсовый катерок. Тот подходит, мощно осаждая реверсом, аккуратно приваливаясь к старой шине, изображающей кранец. Все ломятся на него, сминая проверяющих билеты.

Особенно усердна моя древняя собеседница, орудующая табуреткой. Она ветеран и видела Мамая. И заслуженный человек. А самое странное в этом то, что в суете никто не падает в воду.

— Толик! — искаженный дребезжанием голос спокойно перекрывает галдеж. Значит краснопольский капитан не на сутках, а ядерная война — далеко. А это и есть главная причина всеобщего равновесия и даже может быть счастья, от которого не скроешься. Делаю отрицательный жест и показываю на берег.

— Понял, понял, — слышен щелчок. Матросы со скрежетом втягивают сходни. Кораблик отваливает задним ходом и по широкой дуге уходит. На белом фоне темнеют силуэты пассажиров. Река безмятежна.

Солнце продолжает жарить, лишая тени. В небе свистят стрижи. Река и берега ее постепенно вымирают. Все вокруг наполняется тягучей тридцатиградусной тишиной.

Мои абрикосы почти подходят к концу, когда по вытоптанной траве в сторону нашего героического буксира выдвигается скорбное стадо. Возглавляет его огромных размеров пегая корова. А по бокам приобретенного актива катится чета Анатольброниславычей.

Шагающий толстяк тяжело отдувается, по нему видно, что покупку он успел обмыть. Брониславчиха стоически грустна и, временами, что-то гундит мужу, чья плешь покрыта потом, ворот рубашки расстегнут, а под мышками темнеют пятна. Капитан со всем соглашается, умильно посматривая на корову. Та тяжело ступает, помахивая набрякшим ведерным выменем.

И все это великолепие неторопливо приближается ко мне. За пару метров Брониславчиха наконец то замолкает, выдумывая новые аргументы и одновременно пополняя запасы раскаленного забортного воздуха. А капитан, двинув животное в бок, торжественно объявляет:

— Грузи, Алик.

Он испускает счастье всем организмом, довольный жизненными обстоятельствами — коровой, женой, пятьюстами граммами аристократического «Солнцедара» и оглушительной жарой. И хотя прочее малозначимо, но корова — это да! В качестве приветствия она кокетливо машет хвостом. Я киваю всем троим, лениво приступая к погрузке.

Приходится откинуть фальшборт, так как гостья наотрез отказывается перешагивать через него, затирая меня раздутым боком. И даже несколько негодует, обижено посапывая мокрыми ноздрями. После минутной возни она все же нехотя заходит и спокойно размешается на корме привязанная к кнехту. Где вздыхает и начинает философски жевать, вперив взор в речные просторы. Так, вероятно, смотрел Васка да Гамма перед отплытием в Мозамбик. Тепло и мечтательно. Ведь за всеми этими миражами — неведомое, названия которому нет. Но оно существует! Оно есть! И все что нужно, это до него доплыть. На этом этапе раздумий глаза ее полнятся поволокой и простецкой коровьей печалью.

И, пока наша пассажирка размышляет, на дебаркадере творится семейная драма.

— Толя, только туда и назад, — Брониславчиха надрывно всхлипывает. Ее Толя смахивает воображаемых бактерий с засаленного пуза и соглашательски сопит.

— Угум..- спокойно врет он.

— С Мишой то не засиживайся, скажи на следующей неделе, приедем.

Коню понятно, что с братцем кэп как раз-таки засидится. Эта теория не требует ровно никаких доказательств. Она незыблема как гранитная скала. Но Брониславчихе хочется верить в светлое.

— Угум… — повторяется капитан, — К восьми назад придем …

— Петрович где? Сашка? — он обращается ко мне, стараясь сгладить неприятный момент. И я выхожу вроде как его сообщником, потому что, старательно не замечая, медленно прозревающую Брониславчиху, безмятежно отвечаю.

— Петрович вон идет уже… Сашка на борту, — с пригорка, помахивая матерчатой синей сумкой, сбегает наш мех.

— На швартовы давай…Петрович пусть заводит. Галя, все, пойдем мы, — Брониславыч примирительно похлопывает жену и скрывается в ходовой. Та провожает его скорбным взглядом.

— Че, идем? — механик пожимает мне руку и косится на наш груз. Корова приветствует его хвостом.

— Кэп сказал заводи… — на это мех кивает и откидывает люк.

После пары минут возни взвизгивает пускач и над водой тяжело плывет выхлоп. Я вожусь со швартовами, перекидывая канаты на борт. Потом мы медленно отваливаем от стенки. Надрывная Брониславчиха машет нам. Механик, высунувшись наполовину из люка, взмахивает своей синей сумочкой, а корова, у которой ни рук, ни сумочек нет, хвостом. Все машут друг другу, устанавливая мир и покой. Выходим в створ облезлых бакенов, оставляя потревоженный дебаркадер и одинокую фигурку на нем.

Я курю, облокотившись на фальшборт, и смотрю на