Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

В тот же вечер великий князь покинул кремль. Выехал он не на любимом своем белом коне, а на гнедом, не столь резвом и сильном, но выносливом… На хребет ему велел накинуть не писанное золотом шемаханское седло, а обыкновенное, московскими шорниками для суровых испытаний сработанное. С семьей попрощался коротко и сдержанно, был в мыслях где-то далеко.

Московский воздух слыл на Руси свободным: здесь чувствовал себя человек в безопасности, даже и беглые холопы не подвергались гонениям и не подлежали обязательному возврату своим владельцам. В крепостное состояние могли быть возвращены лишь некоторые беглецы, искавшие убежища в Москве, да и то лишь после долгого и нелегкого расследования. При этом, если человек имел в руках хорошее дело — был огородником, маляром, плотником, — он переходил на положение лично зависимого ремесленника и становился свободным тягловым гражданином. Благодаря такой политике великого князя и стал город за короткий срок многолюдным да богатым. Но правда, и довольно пестрый народец из-за этого подбирался тут, чаще, чем где-либо, возникали в Москве смуты, доходило нередко до того дело, что рабы лукавые руку подымали на господ.

И о каменных белых стенах кремлевских наслышаны были по всей округе очень даже хорошо. Вот почему Москва оказалась переполненной людьми сразу же, как только стало известно о нашествии Тохтамыша. Сбеги из деревень, сел, погостов и монастырей шли сюда семьями, захватив драгоценности и домашний скарб, а больше всего было свезено рукописей и книг — ими забили многие церкви до самых сводов, так что уж и молиться нельзя.

После отъезда великого князя брожение в Москве усилилось. Чернь искала защиту в стенах кремля, а знатные вельможи, не веря в силы народа, в возможность отстоять город, бросились вон, словно крысы с днища прохудившейся ладьи, смутились умом и те некоторые, кто в храбрецах ходили. И вот туг, видя это безобразие, вспомнили люди о былом своем свободном волеизъявлении, когда им принадлежала вся верховная власть, — о вече, и ударили в набат, загудел кремль растревоженной бортью. Некогда вече и князя самого могло очень просто из города выгнать, сказав ему: «Приветствуем тебя, княже!» — и тот безропотно подчинялся. Нынче на это, конечно, уж не взойти, великий князь силен и державен, но судьба перетрусивших бояр вполне подвластна.

Собрались на площадь люди черных и обеленных дворов, представители податного населения и слуги боярские, ремесленники кожевнических, кузнецких, мясницких слобод и сотен, княжьи люди — бортники, садовники, псари, бобровники и люди купленые, челядь — повара, мельники, рыболовники. И тут первый и последний, может быть, раз в жизни безымянные и бесфамильные, а только с прозвищами — Колено, Возверни-губа, Косой, Жмых — холопы, смевшие доселе лишь на своих чад и домочадцев голос повысить, и даже попрошатаи — нищие, обитавшие у стен монастырей да на городских торгах, даже и они заявили о себе, о своей воле, своем решении. Глас народа был таким:

— Из кремля никого не выпускать. Кто из богатых и брюхатых будет бежать, тех бить без жалости каменьями. Всем садиться в осаду, вооружаться.

Каждый в Москве, гончар или калаш-бондарь, плотник или суконник, котельник или печатник, резавший печати, иконник или огородник — мастер городить заборы, как шатерные мастера, так и басманники, оклады на иконы кладшие, решительно каждый умел держать в руках не только ремесленный инструмент, но и ратное оружие. Возле Спаса-на-Бору, старой белой церкви, ворохами лежали мечи, копья, секиры, свезенные в Москву еще с поля Куликова.

Горожане и посадские люди — все, вставшие на защиту белокаменной Москвы, выбирали себе оружие сподручнее. Выдернув, словно из груды хвороста, меч, прикидывали на руке, размахивали над головой и уничтожали одним махом воображаемого врага. Подумав, решали, что полезнее будет копье, его находили, придирчиво осматривали рожон, уходили с довольными улыбками, может быть, последними в своей жизни улыбками.

А набат все гудел.

Возбужденные люди подбадривали себя:

— Кипчаки бьют только богатых.

— Знамо дело, с бедного клок волос возьмешь.

В мастерских и кузницах ковалось оружие.

Набирали камней, запасались баграми, волокли на стены котлы и чаны с водой или смолой, разжигали под ними огонь.

— Поливать будем, если полезут!

— Да, кипяточком, как тараканов.

— И смолкой ошпарим.

— А можно и из заходов, из нужников кое-что…

— Небось не любо будет, как дерьмецом польем!

Как водится, юродивые и кликуши пророчествовали:

— Антихрист грядет…

— Пришествие зверя апокалипсического новую беду на землю русскую навело…

Прямо против низменной, подольной части кремля, где стояла церковь Константина и Елены и где устроено было издавна торговое пристанище для своих и иноземных кораблей, подходила к берегу реки Москвы большая дорога, ведшая в Орду. На ней-то и появились в нежаркий августовский вечер первые отряды азиатов.

Раньше Василий видел ордынских послов, баскаков, купцов, перебежчиков, но впервые перед ним были ордынцы-враги. Их было немного, все верхом — иные на низкорослых мохнатых лошадках, иные на тонконогих и стройных, с луками за плечами, с пучками стрел у поясов. Многие лошади были защищены металлическими налобниками и попонами из грубо выделанной кожи, а их всадники — латами из мелких, как рыбья чешуя, кожаных или жестяных кружочков, с медными и серебряными пряжками и бляхами. Шли цепью, слышен был бой барабанов, свист дудок, над головами развевалось знамя с нарисованным на нем полумесяцем и бунчуки — насаженные на пики крашеные конские хвосты.

— Лазутчики, все разведать хотят.

— Пушка Фомы осталась, да пускать ядра из нее нечем, пороховой мякоти, зелья нет.

— Да, жалко, что Фома с великим князем ушел, а то бы ахнуть в них разок адским огнем, небось до Сарая смазывали пятки.

— А может, и не в диковину им это, они весь мир обскакали, хищный народишко.

— Хищный и дикий.

Люди переговаривались, наблюдая через стрельницы и забралы, сжимали в руках оружие.

Основная масса басурман расположилась станом на расстоянии двух-трех полетов стрелы, но несколько десятков всадников приблизилось к стенам. Они рассматривали рвы, утыканные чесноком, приступы, забралы, грозили кривыми саблями осажденным и, искажая яростью лица, делали резкие взмахи, показывая, как они будут рубить головы.

Один молодой ордынец, улыбчивый и белозубый, особенно картинно и лихо гарцевал на своем коне: не останавливая его, на полном скаку выпускал из лука стрелы вперед по движению, назад, в сторону — не прицельно бил, просто хвастал своим мастерством и удальством. Кто-то из находившихся на стене швырнул в него в сердцах булыжник — сильно, далеко метнул, но все равно не докинул, камень даже и по земле не докатился до копыт мохноногого коня. Всадник оценивающе посмотрел на предназначавшийся для его головы булыжник, осерчал и, бросив поводья, пустил в кремль целую тучу стрел, быстро пустил — словно колчан вытряхнул. Притих, скособочив голову, слушал, видно, не раздадутся ли за стеной крики и стоны пораженных стрелами. Но в ответ ему тоже полетели стрелы — березовые, перенные и с острыми наконечниками. Слов нет, хорошие стрелки кипчаки, на скаку лошади в бегущего суслика попадают, но и русские лучники, особенно из северных охотников, не лыком шиты. Одна стрела сбила ордынцу мохнатую, мехом наружу шапку, вторая прошила кожаный щит и впилась в грудь. Ордынец заорал, ощерив белые зубы, выдернул из себя стрелу, но в этот же миг еще одна смертельно ударила его в глаз, он, не вскрикнув, ткнулся в гриву коня, который бешено закрутился, почувствовав кровь и желая сбросить пугающий груз. Когда мертвый всадник наконец выпал из седла, одна нога его запуталась в стремени, конь обезумел вовсе и понесся к наполненному рву. Почувствовав воду, испугано встал на дыбы, круто развернулся, наступив копытом на бывшего своего хозяина. Седло съехало лошади на живот, но нога мертвого всадника из стремени не выпутывалась, и он продолжал волочиться, высоко подскакивал на неровностях и глухо бился о сухую, жесткую землю.

Ордынцы сразу же снялись, взбив огромное облако пыли, скрылись.

— Теперь все. Утром сам Тохтамыш придет, обложит город грозовой тучей, огнем и мечам станет карать, — растерянно сказал Киприан. — Ну, зачем великий князь меня оставил тут, я же не умею рядить полки, я владыка духовный!.. Сам убежал, а меня оставил.

Тут сообщили Киприану, на счастье, что в Москву прибыл литовский князь Остей: то ли Дмитрий Донской его прислал организовать оборону кремля, то ли от Владимира Андреевича он, то ли сам по себе, но весь в бронях и хочет воевать. Киприан, возложив на себя белый клобук, мантию и крест с нарядной парамандою поверх подрясника, не сумел, однако, сохранить достоинства, сказал великой княгине Евдокии Дмитриевне с паническими нотками в голосе: