"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

В щиты с треском впивались стрелы.

Пылающий ад распахнул пасть по всей ширине Босфора, где одиннадцать огненосных хеландий встретили тысячу скифских лодок. Каждая, бросая «влажный огонь» из трех сифонов, с носа и бортов, подожгла уже по десятку вражеских судов. С места стратига на корме, где рядом был укреплен сиявший позолотой и самоцветами военный крест, патрикию Феофану отчетливо было видно, как те горят, крутятся на месте, сталкиваются между собой, ломая и теряя еще торчащие в уключинах весла; как пламя разворачивает свой парус на их мачтах, как летят в воду охваченные огнем фигурки. Душный дым носился тучами, от треска и воплей звенело в ушах.

Милостью Божьей, скифы сами облегчили ромеям задачу. Полуживые, кое-как починенные хеландии имели очень слабый ход и плохо слушались руля, но скифы на своих посудинах облепили их со всех сторон, подойдя на расстояние огнеметного выстрела. Хеландии могли делать свое дело, оставаясь на месте, а это давало возможность вести стрельбу огнем и стрелами одновременно.

– Крест победит! – не помня себя, кричал обычно сдержанный патрикий, воочию видя превосходство ромейской ученой мысли, боевого опыта трех веков, прошедших после изобретения «влажного огня», а главное, истинной веры, что дает Божью помощь. – Крест победит!

Сифонаторы усердно качали рычаги, готовя смертоносные устройства к новому залпу. Стрелки из тагмы схол с высоких палуб осыпали скифов стрелами, находя жертвы среди тех, кто еще метался на лодьях, и среди тех, кто пытался плыть, ища спасения от огня в воде.

– Кирие элейсон! – отвечали гребцы, не принимавшие участия в стрельбе. – Господи, помилуй!

Забыв о битве, русы с пылающих лодий кидались за борт. Но сама морская вода стала огнем; спасаясь от пекла на днище и скамьях, отроки оказывались в пекле за бортом. Огненная река из страшных преданий о посмертном пути вдруг поднялась над шелковистым Греческим морем. Обожженные, ошалевшие от боли и безвыходности, ничего не понимающие люди делали последний судорожный вздох среди огня, давясь собственным криком, и шли на дно. Исчезали в пламени, плясавшем над поверхностью воды, в клубах душного черного дыма.

Колояр и Соломка шли на лодье Хрольва. От первого залпа они спаслись, пригнувшись и скорчившись за щитами.

– Бросай, бросай! – кричал Колошка брату, видя, что щит пылает прямо в руках и начинает обжигать руки.

Некогда было думать, что происходит. Отшвырнув свой щит, Колошка увидел перед собой Любомила: у того горела спина. Огонь плясал над железными кольцами кольчуги, будто та была из соломы, и это невероятное зрелище создавало чувство пребывания в жутком сне. Но думать было некогда: так или иначе, а человек горел! Бросив весло и вскочив, Любомил завертелся, бестолково хлопая руками по плечам, будто пытался сбить огонь, но лишь обжигал ладони. Потом споткнулся и упал, воя от ужаса, как зверь.

Колошка заметался: мелькнула мысль зачерпнуть чем-нибудь – хоть шлемом – воды из-за борта, но этого явно было мало. Тогда он схватил из-под скамьи чей-то плащ, набросил на спину Любомила и стал бить по ней, как обычно сбивают огонь с человека. Руки жгло, кое-где жар пробился через толстую валяную шерсть, но все же погас.

Отбросив плащ, Держанович освободил голову и спину Любомила. Тот, весь красный, жадно ловил воздух ртом. Судя по багровому лицу и вытаращенным глазам, было больно, да так, что даже на стон сил не хватало. Кольчуга не сгорела, даже не продырявилась – Колояр почему-то ожидал этого, будто та и правда была соломенная, – а лишь почернела и стала скользкой, будто ее вымазали горелым салом. Но запах был совсем не съедобный – удушливый, мерзкий, совершенно чуждый. Так, должно быть, пахнет пламя Огненной реки в Кощеевом подземелье.

– Э-эй! – ударил по ушам чей-то предостерегающий крик.

Снова блеснула молния; Колошка сжался и юркнул под скамью. Пламя упало рядом, и тут же закричал поломка. Колояр обернулся: у брата горела кожаная рубаха на груди.

– В воду! – рванувшись к нему сквозь дым, Колошка сам толкнул брата за борт, с усилием подхватил его ноги и помог перевалиться на ту сторону.

Соломке повезло: он попал на полосу чистой воды. Огненосная хеландия приближалась с другой стороны, и сама лодья загородила воду под бортом от пылающей струи «земляного масла»[171] в смеси с сосновой смолой. Отрок нырнул, ощутил, как тянет вниз голову в шлеме. К счастью, он хорошо плавал; руки его не пострадали, и он сумел, задержав дыхание, отстегнуть под водой ремень.

Шлем скатился с головы и канул на дно. Соломка осознал лишь то, что голове стало куда легче и теперь он может вынырнуть. Но, вынырнув, увидел огонь прямо перед собой и глотнул вместо воздуха черный дым. Давясь и кашляя, он безотчетно вновь нырнул и поплыл прочь от огня. Плыл, пока не понял, что легкие сейчас разорвутся; рванул вверх, высунул голову и наконец ухватил чистого воздуха. Оглянулся, с трудом что-то видя сквозь воду, текущую на лицо с мокрых волос.

В паре десятков шагов позади пылала лодья, сбоку – еще одна, а между ними растекалось море огня. Часть воды горела и бросала в лицо черный дым.

Не понимая, что это такое, движимый животным чутьем, Соломка лишь повернулся туда, где была чистая вода, и поплыл.

В воду возле его руки вонзилась стрела. Будто тюлень, Соломка нырнул…

Нос чужой лодьи ткнулся в борт. Позади был огонь и дым, впереди – свобода и почти чистый воздух. Какие-то руки тянулись оттуда к Ингвару, и кто-то толкал его в спину. От панциря он избавился, а несколько капель смеси, упавшие на кольчугу, уже сгорели; он ощущал боль, не понимая, откуда она берется, но не настолько сильную, чтобы перестать соображать. Ингвар оглядывался, пытаясь понять, что с его людьми, где греки, что происходит, есть ли какая-то возможность вести бой. Но перед глазами было лишь пламя и чад, а какие-то дымящиеся, воняющие гарью бесы со смутно знакомыми черными лицами толкали его на другую лодью.

– Быстрее! Йотуна мать! Прыгай! Конунг, прыгай! – орал Гримкель Секира, которого Ингвар сейчас едва узнавал и лишь догадывался, что это кто-то из своих, а не бес из Огненной реки.

На полусгоревшую княжескую лодью обрушился залп токсобаллисты. Десятки стрел впились в горящие доски кормы, в скамьи; вновь закричали раненые.

В Ингвара попали две стрелы – одна вонзилась в бедро, другая разорвала кожаную рубаху на боку. Хрипло вскрикнув, он начал падать; Гримкель подхватил его за руку, закинул ее к себе на плечо, крикнул на Порошу, что возник рядом, и тот со своей стороны подпер князя плечом. Ингвар повис на них всей тяжестью, скрипя зубами от боли – он не мог опереться на ногу. По подолу закопченной рубахи из разорванного бока текла кровь.

– Скорее! Тащи! Сюда! – кричали с другой лодьи.

С трудом удавалось держать ее поблизости; море разволновалось, обе лодьи качало. Оттуда тянулись руки, кто-то вцепился в борт, изобразив живую «кошку», еще двое держали крюки.

Невероятным усилием Гримкель поднял Ингвара и подтолкнул через борт. Там его подхватили и, будто мешок, втянули к себе; Ингвар хрипло закричал от боли двух ран и потерял сознание.

Живая лодья оттолкнулась от пылающей и пошла прочь; черное облако дыма тянулось за ней, увлекаемое воздушным потоком.

Море бурлило и чадило, среди пылающих пятен носились обгорелые обломки.

Издали было хорошо видно все происходящее: с носа и бортов хеландий вылетали длинные струи дымного багрового огня, в воздухе они распухали, превращаясь в нечто вроде длинных пышных хвостов, и вода, над которой они пролетели, тоже начинала гореть. Должно быть, так выглядят огненные копья и стрелы, которыми сражаются боги, но откуда они на хеландиях? Пока греки осыпали русов стрелами – пусть стрелы эти летели очень густо и на куда большее расстояние, чем обычно, – это еще можно было понять. Но когда хеландии начали плеваться огнем, даже у Мистины дрогнуло сердце. Да неужто греки раздобыли оружие самих богов! То, о чем говорилось в преданиях, теперь встало перед глазами. Но, вопреки преданиям, боги сражались не на нашей стороне. К этому никто не был готов, и подобного опыта не имели ни Хавстейн с Ульвальдом, ни даже Бардов отец, ходивший на Париж. От потрясения и ужаса опускались руки. Если боги за греков и против нас – ничто не спасет.