"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Ознакомительный фрагмент

— Ну, подожди, батюшка, — прошипел Матвей, — я тебе это еще припомню.

— Припомнишь, припомнишь, — Федор взашей вытолкал его из горницы. «Иди, и чтобы духу твоего тут больше не было».

— Вот что получается у нас, Федор Васильевич, — Басманов пальцами снял нагар со свечи и зевнул. «В Смоленске люди мои говорят, что не видели никого, а в Твери — недели через три апосля того, как Феодосий этот сбежал, крутился какой-то возок не тамошний».

— Крутился-то он где? Куда поехал после этого? — Федор встал и прошелся по горнице.

Сидели они в Разбойном приказе, наверху, и Федор, оглянувшись на окольничего, распахнул ставни. На улице не шибко сеял бесконечный, мелкий дождь. «Хоша свежей станет, — сказал боярин и вернулся к столу.

— Да в том и дело, что возок-то они видели, а куда он потом делся — неведомо. Ты как хочешь, Федор Васильевич, а по моему разумению, прошло то время, что мы с Башкиным цацкались, аки с дитятей, — вздохнул Басманов.

— Дак если его на дыбу вздернуть, он тут же и околеет, — спокойно ответил Федор. «Ты ж его видел, Алексей Данилович — в чем душа только у него держится, непонятно. А ежели сдохнет Башкин, дак с ним ниточка и оборвется — так и не узнаем, кто у него в помощниках ходил».

— Ты, Федор Васильевич, сразу видно — руками сам-то никогда не работал, — рассмеялся Басманов. «Ты у нас большого ума человек, ты и поспрошай Башкина, а уж что с ним делать — чтобы заговорил он, — ты это мне предоставь, у нас, окромя дыбы, и другой инструмент имеется, — сладким голосом добавил окольничий.

Федор посмотрел в его умильное, постное лицо и заставил себя, улыбнувшись, похлопать Басманова по плечу.

— Истинно, Алексей Данилович, надежная ты опора престолу, редкий человек так государю послужить умеет.

Окольничий довольно ухмыльнулся и забежал вперед, чтобы открыть дверь для боярина.

Марья выздоравливала медленно. Уже сидела она в постели, но ходить — даже по горнице, — было ей все еще трудно.

Днем она вышивала, или просила Степана почитать ей. Закрыв глаза, Марья слушала свое любимое — о том, как тверской купец Афанасий, сын Никитин, поплыл за три моря, в далекую Индию. Видела она перед собой не серое, низкое осеннее небо, а голубые просторы гор, белые, невиданные, чудесные здания, и бесконечное, теплое, ласковое солнце.

Ночью, стоило ей задуть свечу, приходили сны. В них были высокие, заплесневелые своды какого-то подвала, тлеющие в углу огни, холод, сырость, и раздирающая ее на части боль — тело ее будто рвали клещами.

Низкая, тяжелая дверь открывалась. Переступая через порог, появлялся он — с желтыми, волчьими, жестокими глазами. Марья ползала перед ним на коленях, простиралась ниц, умоляя пощадить ее, а он только смеялся, и, прищелкнув пальцами, звал кого-то.

Приходил Матвей и стоял в углу — с мертвенным, посиневшим лицом, в кровавых глазницах его извивались могильные черви.

Царь подталкивал Марью к трупу и смеялся: «То твой жених, девица! Иль не хочешь ты теперь взамуж за него?»

На голову ее сверху, с потолка подвала, опускался раскаленный докрасна, выкованный из железа брачный венец и сдавливал ей виски, — так, что Марья просыпалась, крича от невыносимой боли.

Прасковья, спавшая на полу в горнице дочери, садилась на ее ложе, клала Марье на лоб холодную примочку, и так задремывала — привалившись к стене, с головой дочери на коленях. Рядом с ней Марья не просыпалась, и не металась на ложе в кошмарах— только постанывала тихо, будто больной зверек.

Феодосия приезжала на Рождественку каждый день — телесные раны у Марьи заживали, но все еще не могла говорить она о том, что случилось той ночью — стоило матери раз спросить об этом, как Марья отвернулась к стене и несколько дней и слова не вымолвила.

— Не пытай ее, — мягко посоветовала Феодосия Воронцовой. «Думаешь, зря она у тебя кажную ночь в слезах просыпается? Дай время-то ей, сама отойдет, тело излечится, а за ним и душа».

— Жалко, — Прасковья взглянула на подругу, — мучается ж она, может, ежели выговорится, так легче ей станет?»

— Легче, — вздохнула Федосья, — да только видно, не настал еще этот час».

Башкина привели в подвал на исходе дня, когда тучи над Москвой разошлись, открывая низкое, уже холодное солнце.

— Красиво-то как на улице, Матвей Семенович! — потянулся Басманов. «Бабье лето на носу, знаешь, деревья-то все в золоте стоят, вона сейчас распогодится, паутинки летать будут, по грибы пойдем. В лесу поутру страсть как хорошо! — он прервался и взглянул в лицо Башкину. «Вот ежели ты нам, не запираясь, честно все расскажешь, завтра уже сможешь по Москве гулять!»

— Даже если я и расскажу все, — угрюмо ответил боярин, — сердце Федора захолонуло, — все равно меня в монастырь отправят, не дадут гулять-то».

— А что ж монастырь? — расплылся в улыбке окольничий. «И в оном люди живут. А ежели отец игумен попадется добрый — сладко живут, вкусно едят. Вона у меня рядом с именьицем честна обитель — тишь там, да спокойствие, так бы и ушел туда на покой.

Да нельзя, Матвей, — посуровел окольничий, — ибо я на службе государевой. Так что — давай, ты не таись, вона Федор Васильевич записывать будет, а ты нам все, как на духу и открой — кто греб, кто возком правил, что в Твери видели, да куда монах Феодосий из Твери делся потом!»

В голубых глазах Башкина заплескался страх.

— Говорил я вам уже и еще повторяю — сам я все сделал!

— И возком, что в Твери видели, сам правил? — спросил у него Федор.

— Сам — твердо ответил Башкин.

— А возок-то где брал? — наклонился к нему окольничий.

— У себя на усадьбе, где Феодосия и держал, — Башкин перевел дух. «Правду я вам говорю!»

— Знаешь, Матвей Семенович, в честности я твоей я не сомневаюсь, — ухмыльнулся Басманов. «Да вот незадача — нет у тебя на усадьбе возка-то, ни такого, ни еще какого другого».

— Феодосий из Твери в нем дальше поехал, — ответил боярин, «а я домой вернулся».

— А на чем вернулся-то? — резко спросил Федор. «Пешком, что ли, прошел от Твери до Москвы?».

— Коня купил на базаре, — Башкин покусал сохлые губы.

— И где теперь конь тот? — усмехнулся окольничий. «Ты только не говори, что издох, а то у тебя все одно к одному получается — отец келарь волею Божией помре, конь копыта отбросил — а тебе одно удобство выходит».

Башкин молчал, опустив голову, не глядя в лицо боярам.

Прасковья, поддерживая, проводила Марью — вымытую, в чистой рубашке, до постели, и укутала ее одеялом.

— Пущай Степа мне почитает, маменька, — попросила девушка.

— Про Индию? — Прасковья чуть постучала в стену — позвать сына.

— Да, — Марья вдруг мечтательно закрыла глаза, и показалось матери на мгновение, что губы девушки сложились в улыбку — краткую, ровно взмах крыла бабочки, — но улыбку. «Хочется-то мне там побывать» — шепнула Марья.

— Спокойной ночи, доченька, — перекрестила Прасковья лоб девушке. «Я по хозяйству отойду, и вернусь, как Степа тебе дочитает».

Воронцова зашла в боковую светелку и опустилась на пол, кусая губы, чтобы не разрыдаться — пошла уже вторая луна, а месячных кровей у Марьи так и не было.

«Прости меня, Господи, ибо это есть грех великий, — подумала Прасковья и опустила лицо в ладони. «Невинную душу губить буду, своей же рукой. Да ладно — ежели и кому давать ответ на суде Божьем, так только мне».

Выйдя из комнаты, Прасковья спустилась вниз и приказала с самого раннего утра спосылать на Воздвиженку, за боярыней Вельяминовой.

— Дак вот, Матвей Семенович, — обстоятельно усаживаясь за стол, напротив заключенного, сказал Басманов, — ты клади руку на эту дощечку-то. Видишь, там такие кольца железные вделаны — это для пальцев твоих. А большое кольцо — для запястья. Они все на защелках, мы их сейчас подгоним, так, что тебе удобно будет. А ты, Федор Васильевич, — обернулся окольничий к Вельяминову, — «не в службу, а в дружбу, подвинь очаг ближе к столу и вот решеточку эту на него пристрой.

И то хорошо, — сказал Басманов, обернувшись к заключенному, — что очаг у нас ныне переносить можно. А то, бывало, за каждой иглой не набегаешься».