Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Добытчики же с зари хоронились в узкой расщелине и видели, какая лень разбирала на погожем солнце грузного казака и маленького тощего солдата.

Когда заголубел туман над речкой, Марей пополз по траве к пригорку… Над безгласными от ужаса солдатом и казаком он взмахнул метко схваченной казацкой пикой, приказывая им молчать. Остальные же сели на коней и помчались к горам.

Марей сел на коня, а сам, рассекая воздух пикой, сказал властно:

— Но… но… Тихо! Покуда не скроемся, не сметь орать… Н-не сметь!..

Опомнились форпостовы стражи не сразу, и, когда тревогу подняли, следа добытчиков на запутанных тропах невозможно было отыскать.

Да и кони-то были алтайские: летели, как птицы, и плавными перескоками брали зиявины горных расщелин. Скоро добытчики перестали слышать щелканье выстрелов внизу.

Добыли как-то черной ночью из форпостовской ружейной магазеи несколько ружей, пороху, пистолетов. Замки на дверях были ржавые, а сторож уснул так крепко, что и не слыхал, как его связали. Тут пошло легче. Скоро железа добыли вдоволь: окружили обоз купеческий, что вез для складов рудничных железный и скобяной товар.

И всех страшнее из добытчиков казались двое: корявый старик с грозными глазами, словно у древних пророков на иконах, и рослый, широкогрудый молодец, сероглазый, с русым клоком курчавых волос над медно-загорелым лбом. Они распоряжались спокойно, а Марей добывал железо истово и важно, как богу молился:

— Нам во как надо. Подбери руки! Не прекословь нам!

К заморозкам встали на горной поляне новые теплые избы.

Сеньча оглядывал домовито все добытое и советовал:

— Кумекаю, робя, будя!.. Хватит. Чай, мы не разбойные какие. Да и неравно попадешь, как кур во щи.

Сеньча оказался самым хозяйственным из всех. Точно менялся он на глазах. Прежде слова спокойно не скажет, все злобится, все дергается, а тут утих и остепенился, словно сразу накинул на себя много лет мудрости и опыта. Весь ушел Сеньча в хозяйский свой обиход, прежде всех избу обладил, даже о бане позаботился. Жаден был на работу, никогда не сидел без дела: колотил, подколачивал, тесал, строгал. Когда Анка хотела ему помочь, шутливо-грозно отшугивал ее:

— Поди, поди, откель пришла! Моей силы и на тебя припасено.

Анна, щурясь от солнца и приглаживая свои светлые волосы, шла вразвалочку в избу. Ее лицо посвежело, округлело, порумянели бледные губы. Анке приятна забота мужа — ждала Анка ребенка. Думала об нем часами и в первый раз в жизни не стыдилась перед мужем говорить о ребятенке. Сеньча слушал, хмыкал и выстрагивал витые палочки для ребячьей зыбки.

— Ниче, баба, все куды хорошо будет… Вот станет сынушко наш в басенькой зыбке качаться. Чай, мы тоже не хуже людей понимаем, где приглядно, где нет.

Он ревниво оберегал Анку от всякой лишней работы.

— Чай ты у меня одна… другой не достану. А парень у нас вырастет вольной, сам себе набольшай.

Как в домашности, так и во всем остальном оказался Сеньча всех удачливее. Зверь на охоте попадался ему добрее, рыба густо шла в сети.

Василий Шубников как-то пошутил:

— А помнишь, Сеньча, аль нет, как мы братьям Шушиным-те деньки укоротили зимусь? Не снятся, ась?

Сеньча багрово вспыхнул и зло сверкнул глазами на товарища:

— Будь ты проклят! Чо, вытянул? Волк не с радости охотнику на горло лезет… Я был волк тогда, а теперя я домашной, пальцем никого не трону… Домашной я теперя…

Василий любил поозоровать словами:

— Добрей овцы стал, паря… Хо-хо!..

Но Сеньча, уже охладев, бросил:

— А… ну тебя…

Зимой ходили на охоту. Нашили все себе теплой одежды, пимов из пушнины, понаделали лыж. Заходили уж далеко в горные леса, вспугивая привольное звериное житье. Приносили птицы всякой, били зайцев и белок.

Снег уже стал хрусток, помягчали ветры.

Однажды, в весенний день, из-за выступа, с отвесной тропы, увидели охотники внизу юрких черных людишек на конях. Махонькие, словно ребячьи посмехушки из тряпок или глины, они росли с каждой минутой.

Конские хвосты на высоких пиках вскружило вверх, все резче долетали голоса и ржание лошадей.

— Разъезд с форпосту! — И сухонький Аким от испугу даже присел на корточки, чуть не уронив ружья.

— Язва-а!.. — оскалил зубы Василий Шубников. — Гляди, ума не растряси!

Конные остановились под самой горой, рассыпались в стороны, как неторопно разбросанные зерна.

Степан бросил хмуро, сводя брови:

— Рыщут опять, выглядывают… Воронье!..

— Смотрют, вышаривают глазищами… Айда саданем их по башкам!

Василий вспыхнул и схватил было увесистый камень, размахнулся…

Марей вырвал камень из рук и с угрюмой усмешкой шепнул:

— Несмышленыш, пра-а!

Внизу вдруг защелкали выстрелы. Заколыхались пики, забились хвосты на ветру, разъезд поскакал обратно.

Степан, пронзая взглядом вечереющие дали, скрипнул зубами и передернул плечами.

— Добрались, видно, до кого-то… Ишь как коней-то хлещут, потом у человека спину и разум выхлещут…

И весь вдруг помрачнел, и до самого поселка не сказал ни слова.

Недавно родился сын у Анки, такой крепкий, словно сбитый, таких еще не нашивала она.

Потому пир сегодня вечером у Сеньчи, ели баранину, пили квас и арачку, подарок Удыгая.

Сеньча, весело скаля белозубый рог, необычно светлый лицом, подшучивал над Степаном:

— Ты что, брат, в пол смотришь? А? Он, робя, седнишнего солдатья испужался… Вот как обсказал все, так и молчь на его нашла, словно рот себе зашил…

Степан поднял на него потемневшие глаза.

— Ты не похохатывай… И в бухтарминской стороне царски крепости есть.

Сеньча раздул ноздри и громко прыснул, оглядывая всех изумленно веселыми глазами.

— Меле-ешь, паря! Крепости-и! А мне на их тьфу-у! Да видано ль дело, штоб с Бухтармы людье, как бычков по веревью, сташшить можно назад, в главную контору?

Кто-то даже крикнул обидчиво:

— Чай, в своих избах живем!

— Потом, кровью их понастроили…

— Мы теперя хрестьяне бухтарминские!

Сеньча обрадованно нахлопывал ладонью по коленке:

— Во, во! Верно-о!.. Мы чо, разбойники? Убивцы? Ну, потревожили ково малость, так не без счету, для обзаведенья!.. Без обзаведенья-то нам не можно никак.

Василий Шубников тихонько свистнул.

— А можа, и не надо вовсе обзаведенья-то нашему брату?

— А? Может, оно нам камень на шее? — хмуро поддержал Степан.

Сеньча уже разошелся:

— Я всю жисть как собака прожил… Туто вольны места… так неужто без домашности быть?

Марей сожалеюще качнул головой:

— Эх, мило-ой! Чо мы знаем, а?.. Запамятовал аль нет, как люди сказывали, будто на Бухтарме ни казаков, ни солдат, ни форпостов, ниче-де такого нету. Ан, вишь! Е-есть!

Степан опять угрюмо напомнил:

— Гляди-гляди, про нас раскумекают…

— Бро-ось! — уже стихая, сказал добродушно Сеньча. — Давай, робя, в празднишной вечерок душу отведем…

Показывал своего сына, что лежал в дымчато-рыжих шкурках алтайской белки.

— Каков парень-ат? Сбитень!.. У-у… голопузо-ой… У-у… родной!.. Семеном мы с бабой его нарекли… Тож Семен будет, да уж только по-другому жить станет: на приволье, хозяином, а рабской бергальей доли и не узнает никогда!

— Пиво медовое, жбан дегтярной!.. — насупившись, вздохнул Марей.

Дружная шла весна. Лысели косогоры, и снег оседал книзу тонкими, раздерганными хлопьями, как старая овечья шерсть под стрижкой. Чернели дороги. Над ними с гамом кружились птицы. Нескончаемо выпевала капель.

На охоту поселенцы еще ходили, еще ладно шел зверь. Рассчитывали битую птицу и шкуры сбывать бойким змеиногорским и бийским скупщикам, чтобы к пахоте «сбиться на сошки да на железишко опять же».

Не раз Сеньча сам видел внизу разъезды из форпостов. Но уверенность его была так же крепка, как и тысячелетний камень, на котором стоял Сеньча.

— Ишь, ездют ведь и вправду, поганцы. Язви их душу!

— Погоди, вот и сюда доедут!.. — настораживал Марей.

Тут свирепел Сеньча:

— Эк, дурья башка! Ловют бродяг да татей, наше хрестьянское дело сторона…

И другие, видя бодрость Сеньчи, отмахивались от докучных дум. Стоит ли лишний раз мутить голову, если от земли скоро пойдет пар и соловьино запоют ручьи по жирному бухтарминскому чернозему.

Из главной же конторы по всем форпостам разослан был строгий приказ: «…Посему требуется всемерно усилить караулы и конные разъезды. Дабы преступная чернь с заводов и рудников, которая долг свой ради бегства постыдно нарушает, наказание бы должное понесла. Следить всемерно за дорогами, большими и малыми, усиливать дозоры и всякого бродягу непотребного вида уводить в форпосты, откуда оный на суд препровожден будет. Сие особливо на ответственность начальников форпостов возлагается. Начальство, нерадивое в поимках беглецов, само должным образом понесет наказание…»