Далекий край. Первое открытие - Николай Павлович Задорнов

– Тебе надо взять ее с собой на охоту, – вдруг проговорила с кана старая мать. На осенней рыбалке Ойга застудила в холодной воде ноги и теперь выхварывалась на горячей лежанке. – Как-нибудь проживу еще зиму, не первый раз остаюсь одна… Пусть невестка идет с вами… Ничего, будешь с ней, как с товарищем, спать в разных мешках, – добавила старуха.

– Уй-уй! Верно! Она нам в балагане будет стряпать лепешки и варить горячий обед, – обрадовался Чумбока. – Мы и в тайге вкусно кушать будем! Уй-уй! Верно, верно, в семьях, где нет сыновей, женщины уходят с отцами и с мужьями на охоту… Я слыхал…

– А я буду ходить в гости к Гао Цзо за будой и за горохом, – приподымаясь, засмеялась Ойга. – Если он такой добрый и ничего для нас не жалеет, пусть позаботится о старухе, пока дети на промысле… Сам же обещал… Припомню ему, что он говорил тебе сегодня.

Вечером Дюбака рассказала Удоге, что с отцом она часто ходила на охоту. Локке не имел сыновей. Ей приходилось бывать с отцом на море, на островах, в верховьях Амгуни, на южном хребте. Она жила целыми зимами в балагане, вела хозяйство отца, чинила ему одежду, варила обед, а в свободное время сама охотничала, ставила самострелы и била зверьков.

Она только не сказала, как отец, бывало, хвалил ее за охотничью сноровку. «Если бы ты не была девкой, – говорил Локке, – стала бы самым лучшим охотником». Хотя дочь очень хорошо охотилась на зверей, но отец не признавал ее настоящим промысловиком только потому, что она девушка. И как девушке, ей приходилось делать черную работу и таскать нарты вместе с собаками.

За ночь Дюбака собралась на промысел. Третий меховой мешок и белая сохатиная одежда нашлись для нее в амбаре. В Онда все еще спали, когда трое охотников двинулись двумя нартами из деревни через пашни и пойму к лесистому пологому увалу…

Удоге все же казалось, что он так и не узнал истинных намерений Гао Цзо и причину его внезапной доброты. Либо торгаш на самом деле желал завладеть его женой, либо… могло быть и так, что, обманув Удогу из жадности, Гао Цзо старался показать людям, что жалеет его и что во всем виноват Ла, наваливший на голову сына огромный долг… А он, Гао Цзо, всей душой старается вызволить парня из беды. Хитрый купец!

Они решили не идти на Дюй-Бирани, где каждое дерево, каждая сопка, скала и ручеек напоминали бы им любимого отца и былую свободу, утерянную так глупо, из-за пустого тщеславия и гордости.

«Эх, разве нельзя было вовремя уговориться с Бельды! Прав был Алешка! Не надо было воевать с соседями».

Путь держали за хребты, к морю. Братья решили не возвращаться домой до тех пор, пока у них не будет достаточно мехов для уплаты долга.

…Славное было время, когда об эту пору шли они пятью нартами по сверкающим снегам вверх по Дюй-Бирани. Как ночевали под берегом, как отец говорил сказки, а дедушка Уленда, закутавшись в бабий платок, гонял чертей от варева и ругал по утрам злого кобеля.

Все это, казалось, было очень давно, и, казалось, был тогда Удога мальчишкой. А теперь он взрослый, женатый, старший в семье. И жаль былого, и хорошо все же, что женат на любимой, что теперь с ней. Тогда, кажется, такой дурак был, только все думал и думал, где она да кто она, да вспоминал, как лодку сдвинул. А теперь она тут, с ним…

Дюбака, увязая лыжами в свежем рыхлом снегу, помогала черным маленьким собакам тянуть нарту… Приближался перевал. Стали попадаться заснеженные россыпи серого камня и кедровые стланцы. С перевала охотники последний раз оглянулись на Мангму. Широкой белой равниной печально раскинулся он между рыжих щетинистых лесистых увалов. Далеко-далеко, на желтых пашах, чуть виднелись дымки родной деревни… Там остались лишь женщины, дети и торговцы.

«Как большой паук, сидит там Гао Цзо, свил паутину и всех ловит», – думает Удога.

Подул резкий, обжигающий лицо ветер. Собаки, свернувшись клубками, прятались в снег.

Покачнулись вершины лиственниц, осыпалась куржа[47]. Кустарники, обглоданные сохатыми, торчали из сугробов. Следы зверей уходили в лог, за перевал.

– Велик, велик Мангму! – последний раз поклонились реке братья.

Дюбака подняла собак.

– Та-тах… Та-тах… – взмахнула она палкой, и нарты стали спускаться.

Удога и Чумбока побежали вперед, пробивая лыжню.

Мимо проплывали стволы вековых кедров и елей… Ветер крепчал.

Глава двадцать девятая

Зимой на Шилке

На тысячи верст ветер и ветер… Ветер дует над вековыми лесами и над сопками в снегу. На далекой Шилке уже ударила лютая стужа.

В зимовье, у пылающей железной печки, с трубками в зубах сидят русские охотники. Шилкинский горнозаводский крестьянин Карп Бердышов с сыновьями и с племянниками ходил в тайгу, гонял коз по бесснежью. Забитых вывезли к зимовью.

Неподалеку – горные заводы и город Нерчинск. В городе начальство, заводские чиновники. Крестьяне в здешних местах приписаны к заводам, к «огненным заведениям». Они обязаны исполнять наряды – плавить медь, чугун, жечь уголь, возить руду и дрова. Кто охотится и платит чиновникам соболями, тех на зиму отпускают в тайгу.

За стеной протяжно скрипят вековые лиственницы. Толстые бревна зимовья обледенели, куржа настыла на двери и белыми хлопьями висит с жердей потолка. Ветер рвет дверь с крюков, стучит, воет. В тайге шум и треск.

– К утру не стихнет – как поедем? – спрашивает Карпа молодой охотник.

– Доберемся…

– То снега не было, а нынче все замело.

Время от времени налетает дикий вихрь и с отчаянием завывает в ветвях над крышей зимовья.

– Ну так вот, – рассказывает Карп. – Раньше жили на Амуре русские да еще орочоны и манягры. Маньчжура слышно не было. Маньчжур где-то там, далеко, жил, а китайцы – еще дальше за ним. У них там земля теплее, им не больно в эту стужу переселяться хотелось. Это нам тут теплей, чем в Якутске-то, а им холодно. Через хребты, с Руси, из Якутска всё шли и шли русские. Придут, поглядят – дивное место! Чего только нет! Леса богатые, зверя много, земли плодородные. С забайкальской тайгой тоже несравнимо. Старики-забайкальцы – я еще парнишкой был – как-то также на охоте рассказывали, что в старину много было на Амуре русских городов: острожки такие с бойницами стояли, заимки, мельницы, ясачные избы[48]. Паря, церкви построили. Божье благословенье вышло. Чудотворная икона объявилась в Албазине. Ну, словом, было всего! Ну чё же! А богдой, завистливый же, услыхал! А почему маньчжура богдоем зовут, знаешь? У них хан богдо… Это при Хабарове было. Двести лет тому назад. Ну вот, маньчжур услыхал, что у русских тут заимки, и давай воевать. Как русские зашли да стали на Амуре землю пахать – ну уж тут он взбесился. Силу высыпал, что снега потемнели, – всё загадил. Ну чё же! Русскому, выходит, опять надо соху бросать – драться. Раз так, давай – пошел хлестаться с ним. Вот под Албазином этих богдошек рвы навалили. Отобьют их – они уйдут, потом опять подступают. Ну чё же! Русскому подмогу получить трудно. Далеко до Руси. До Якутска все хребты, дороги хорошей нет. И все же оттуда, с Руси, подмогу подавали, отбили русские богдоя. А потом вдруг все перевернулось, приказали отступать русским с Амура. Паря, казаки старые и те ревели. Слез пролили столько, что Амур прибыл, вода поднялась. Пошел народ с Амура сюда, в Забайкалье.

– Как же так, почто еще-то не дрались? – спросил Михайла, сын Карпа.

– Не знаю уж, ребята, что такое!

– Может, какая измена была?

– Кто их знает, – уклончиво отвечал Карп. Неловко ему при молодых дурно отзываться о начальстве, но он и сам полагал, что дело было не без этого.

– Да-а-а… Албазин срыли, и весь народ вышел в Забайкалье. А икону албазинской Божьей Матери казаки вынесли на руках, врагу не досталась… Рассказывали, что в Усть-Стрелке была одна старуха, с Албазина вывезена, и жила сто тридцать лет, так она богдойскому нойону[49]